Читать книгу "Детство - Карл Уве Кнаусгорд"

В средней школе преподаватели не только оценивали наши успехи в общих словах, как делалось в начальной, нет, теперь за все выставляли отметки. Это создавало в классе непривычное эмоциональное напряжение, ибо теперь угадываемые нами представления о сильных и слабых сторонах друг друга получили вдруг зримое подтверждение. Скрыть оценки было невозможно, то есть возможность такая была, но пользоваться ею считалось дурным тоном. Я держался на уровне «хорошо» и «хорошо с плюсом», иногда получал «отлично», в редких случаях спускался до «удовлетворительно», но если в школе я этого не скрывал, то за ее пределами стал сгущать краски, после того как за последние месяцы по некоторым признакам понял, что хорошо успевать в школе считалось скорее чем-то зазорным, и оценка «отлично», как ни странно, воспринималась, вопреки ее изначальному смыслу, как свидетельство слабины и бесхарактерности. Мой статус с некоторых пор сильно понизился и продолжал понижаться, так что я старался развернуть эту тенденцию в обратном направлении и поправить свою репутацию; конечно, я не формулировал этого тогда так конкретно и четко, а действовал скорее спонтанно, по наитию, в соответствии с теми социальными нормами, с которыми все так или иначе сталкиваются. Причем у меня имелось одно преимущество — футбол, благодаря которому я был знаком с ребятами из восьмого и девятого класса, среди них четверо или пятеро пользовались авторитетом как у мальчиков, так и у девочек. В нашем классе я был единственным, кто мог спокойно подойти к компании, в которой стоял, например, Ронни, или Гейр Хельге, или Хьелль, или все трое, без того чтобы все на меня удивленно обернулись или начали бы надо мной изгаляться. Я был им совершенно неинтересен, и они не уделяли мне особого внимания, но это не имело значения — важен был сам факт, что я могу с ними стоять и все видят, что я с ними стою. Гейр, и Гейр Хокон, и Лейф Туре как-то вдруг из маленьких королей превратились в шутов. Тут с ними никто не считался, и им пришлось заново завоевывать свое место с нуля, и было еще неизвестно, сумеют ли они справиться с этой задачей за три года, которые им остались.

В течение первых недель в средней школе моим лучшим другом сделался Ларс. Он учился в параллельном классе и, таким образом, представлял собой нечто новое, он жил в Браттеклейве, куда мы, тюбаккенские, редко когда забредали, и играл в футбол. Он был общителен, имел много знакомых, со всеми ладил. Рыжий, курчавый, всегда веселый, он самоуверенно хохотал громким и звонким смехом, надо всеми подтрунивал, но в основном беззлобно. Его отец был экс-чемпионом Европы по конькам, участником ряда чемпионатов мира и Олимпийских игр, среди прочего в Скво-Вэлли; в подвальной комнате у них все полки были заставлены кубками, медалями, дипломами, над которыми красовался выцветший лавровый венок. Он держался приветливо и предупредительно, но при этом отличался твердым характером, жена у него была датчанка, готовая расшибиться в лепешку, чтобы только всем вокруг было хорошо.

При таком друге, как Ларс, все, что шло из Тюбаккена, от меня попросту отскакивало. Да и сам я изменился, это произошло как-то вдруг: я перестал стремиться делать добро, а напротив, начал ругаться, воровать в садах яблоки, швыряться камнями в уличные фонари и бить окна в бараках, мог надерзить на уроке и бросил молиться Богу. Какое же это давало чувство свободы! Я обожал воровать яблоки, и чем больше был риск, тем больше мне это нравилось. Утром по дороге в школу оставить велосипед на обочине, забежать в чужой сад и нахватать там с пяток или десяток яблок, а затем, сев на велосипед, катить дальше как ни в чем не бывало — новое, неведомое ощущение! Один из садов, мимо которых я проезжал, был заложен совсем недавно, с единственной маленькой яблонькой на лужайке; на этой яблоньке было одно-единственное яблочко. Не требовалось большого воображения, чтобы понять, как много значит оно для хозяина сада, который сам сажал это деревце весной, и для двух его детишек, они каждый день подбегали к яблоне, чтобы взглянуть, не поспело ли яблоко, которое для них наверняка было Яблоком с большой буквы, своим, кровным; я смотрел на него каждый день, проезжая в школу, и в конце концов сорвал и унес.

Не вечером, в темноте, когда можно рассчитывать, что никто тебя не заметит. Нет, я проделал это утром по дороге в школу: просто оставил велосипед на обочине, перелез через забор, подошел по лужайке к яблоне, сорвал и надкусил еще на пути обратно к забору. Для меня открылся целый мир новизны. Пока я еще не воровал в магазинах, но уже прикидывал в уме открывающиеся передо мной возможности. Однако дома я вел себя по-прежнему, разве что только стал свободнее, веселее и разговорчивее, причем мама, похоже, ничего особенного не замечала, поскольку моя зажатость всегда проявлялась наедине с папой, а его ярость вспыхивала в полную силу, когда рядом не было мамы. В обществе мамы и Ингве я был такой и раньше. С мамой я всегда говорил о чем попало — редко о том, что лежало за стенами дома, по большей части про то, что в этот момент меня занимало, высказывал ей мысли и фантазии, которые приходили на ум, но в тот период я стал более осознанно относиться к тому, что говорю, о чем скажу маме, а о чем промолчу, потому что для меня стало важно, чтобы один мир оставался чистым и светлым и чтобы в него не проникали многочисленные темные тени другого.

В эту осень раскрылись оба мира, но не так, как распахивается автоматическая гаражная дверь, раскрытие этих дверей происходило живым, органическим образом, как будто ими двигала мускульная сила. Каждую пятницу, когда приезжал папа, домашний мир снова смыкался вокруг меня, возобновлялся его обычный уклад, и я старался находиться в этом мире как можно меньше. Но если домашний мир был хорошо знаком и в своей непредсказуемости всегда одинаков, то мир наружный стал необозримо широк, — иначе говоря, все, что происходило в нем, происходило явно, четко и несомненно, зато причины происходившего были туманны и неопределенны.

По пятницам в старом физкультурном зале школы собирался молодежный клуб. Пускали туда всех учеников средней школы. Несколько лет он представлялся мне чем-то из области мифов, столь же притягательным, сколь и недоступным. Я видел, как тщательно одевается Ингве, собираясь туда, однажды он даже повязал на шею платок, я знал, что там танцуют, играют в настольный теннис и карром, для желающих продают колу и сосиски, иногда показывают кино, устраивают концерты и всякие вечера. То, что в один прекрасный день и мы будем допущены в это чудесное место, было у нас весьма обсуждаемой темой, особенно у девочек; почему-то они считали, что клуб существует главным образом для их удовольствия, но иногда о нем заходила речь и между нами, ребятами.

В первый раз отправляясь туда на велосипеде, я чувствовал себя так, будто меня пригласили принять участие в ритуальном таинстве. В воздухе стояла прохлада, и, взбираясь по склону холма, я встретил по дороге в школу несколько девочек-семиклассниц, каждая как-нибудь по особенному прихорошилась, ни одна не выглядела, как в обычные дни. Я оставил велосипед за дверью, прошел мимо курящей компании, купил входной билет и очутился в затемненном, преображенном разноцветными прожекторами и зеркальными диско-шарами физкультурном зале, в котором из двух гигантских динамиков ритмически ухала музыка. Я огляделся вокруг. Тут было много восьмиклассниц и девятиклассниц, ни одна из них, разумеется, не удостоила меня ни единым взглядом, но больше всего — семиклассников вроде меня. Только для нас клуб сохранял очарование новизны.