Читать книгу "Закон - тайга - Эльмира Нетесова"

— Этот хлеб особый, маманя! Я сам его испек. В пекарне теперь работаю. Уже девять дней…

Бабка поцеловала хлеб, потом — Сашку: троекратно, по- русски и, перекрестив его, сказала:

— Хороший хлеб лишь в добрых руках выпекается. Дай Бог, чтоб люди твоим хлебом наедались и довольны были.

С тех пор каждую неделю, как матери, как самому суровому эксперту, носил свой хлеб Сашка в зимовье — к Торшихе. Та подсказывала ему старые рецепты. Как испечь хлеб, который никогда не будет кислить. И плесневеть. Открыла секрет, как выпекать хлеб, не черствеющий по две-три недели.

Сашка не просто запоминал, он записывал все, что говорила бабка. А потом не раз в Трудовом вспоминал ее добрым словом.

Однажды, когда до конца работы оставалось совсем немного — лишь убрать пекарню, Сашку позвал участковый.

— Вы — свободны. Получите документы. Если захотите остаться — рады будем. Нет — получите расчет…

И только теперь, в кабинете, вспомнилось, что перестал он считать дни до воли. Забыл? Но почему? Даже смешно стало.

— Так вы остаетесь?

— Остаюсь. Но не в Трудовом. Неподалеку буду, — забрал документы и вышел из кабинета.

Уже стемнело, когда Сашка пришел в зимовье. Бабка словно ждала его. Свежий чай заварила. Его любимых ватрушек напекла — с малиновым вареньем.

— Я насовсем к тебе, маманя! Я свободен! Примешь?

— Сашенька, Шурка мой! Не обманул! Вернулся. Вот угодил, мальчонок мой! А как же теперь пекарня без тебя?

— Я же не один там работал. Что сам умел — других научил. Пекарь — человек хороший. С ним село без хлеба не останется,

— Спасибо, Саша. Но в тайге хозяевать молодому — дело нелегкое. Не принуждайся из-за меня. Мне немного осталось жить на свете. Я ить и в тайгу от людей ушла. Шибко они меня забидели. Видеть никого не хотела. А у тебя —

другое дело. Жизнь только началась. И пусть твой путь будет светлым, не то что мой, — потемнели глаза Торшихи.

Ей вспомнилась женщина. Молодая, нарядная, в крутых кудряшках на маленькой голове. Она приехала в деревню на легковой машине. Искала знахарку. Ей и указали дом Торшихи.

Жещина была городской. Но жила одна. Любовника имела. Большого начальника. От него и забеременела. У начальника — семья. Побочный ребенок всю жизнь ему изломает. Вот и решила избавиться. Пусть Торшиха поможет. Обещалась заплатить щедро.

А знахарка встала багровая. Рассвирепевшей медведицей на бабенку пошла:

— Я не душегубка! Таким черным делом не занимаюсь! Не убиваю детей! Дал Бог дитя — рожай его. Встари — радостью будет. Я греха на себя не возьму! Грех блудом заниматься! Еще больший грех — душегубствовать!

Открыла дверь и вытолкала из избы чужую бабу.

Та в соседнее село поехала. Уговорила одну. А помирая в больнице, виновницей своей смерти назвала Торшиху…

И ничего не сумела доказать баба. За знахарство упекли. За то, что людям помогала выжить…

С тех пор ни к одной бабе с советом и помощью не подошла. Не слушала их просьб. И в Трудовом никого не лечила.

Надолго, до конца жизни возненавидела блядешек и любое начальство.

Бабка вместе с Сашкой ходила в обход угодий. Свой участок она знала не хуже самой себя и берегла A-о от всяких бед молитвами и тяжким трудом, от которого не сходили с ладоней мозоли, трескалась кожа на руках. Колом вставала спина и болели ноги.

Она никогда не ругала тайгу, жизнь и работу. Она терпеливо несла свой крест, прощая тайге свои болезни и усталость. Она обижалась только на людей. А потому ни с кем не общалась. И никого не признавала.

Она любила только тайгу. Еще внуков и дочь. Но они приезжали редко. А тайга была всегда.

Что потянуло бабку к Сашке? Да просто поняла, что среди людей он так же одинок и никому не нужен, как и она. Иначе не валялся бы в сугробе в пургу.

Выходит, тоже кому-то не потрафил: выгнали, отпустили из жилья больного. От людей уходят те, у кого остыло сердце к ближнему. Кому смерть стала роднее их и ближе. Кто перестал слышать смех и слезы. Кого не грело их тепло, а холода и так хватало. Кто предпочел покаяться сугробу, но только не раскрыть душу ближнему, чтоб не заплевали, не осмеяли, не вышибли ее из больного, слабого тела.

Не все умирают в сугробах. Холод снега — еще не смерть. Лежащий в сугробе — не всегда покойник. Пришелец в тайге бывает своим. И только в человечьем доме голодают в сытости, замерзают в жару души… Льются слезы в подушки. А на головах — целые сугробы снега никогда не тают. Такое умеют только люди. И бабка с Сашкой старались избегать общения и встреч с ними.

Сашка больше не вернулся в Трудовое. На редкость быстро и легко забыли его фартовые. Он перестал принадлежать им. Он стал чужим. Понятным лишь дремучей тайге и Торшихе.

Устав от бед, он нашел в жизни свое место, признавшее и полюбившее его…

Условники на заимке теперь почти не вспоминали о нем. Поняли по-своему его откол; и причину.

Одного отпустили: в пургу сдохнуть мог, да и от слабости и болезни свалиться. Никто не помог, никого не оказалось рядом в лихую минуту. Вот и не смог простить обиду. За такой откол на разборку не вытащишь. Он вроде рядом, неподалеку остался. И в то же время — его нет.

А на заимке жили мужики. Охотились. Освоили новое место. И кажется, привыкли к нему. Не торопились в Трудовое, кроме Тимки, который, не пропуская выходных, ходил в село. А через день возвращался в зимовье.

Трудно далась притирка в бригаде лишв-Угрю. И хотя промысловики работали вместе уже давно, Угорь так и остался чужим.

Его не позвали даже к последнему костру Кота. Тот собирался из зимовья следом за охотоведами, передавшими приглашение участкового прибыть за документами.

Костя ел куропаток, изжаренных на костре. Сегодня его кормили досыта, про запас.

— Вернешься? — спросил Тимофей.

— Не стану темнить. Линяю насовсем, — ответил тот, вздохнув.

— Где приморишься? — спросил Скоморох.

— Настя предложила — к ней нарисоваться. Но я не хочу.

— Так теперь куда лыжи востришь? — не выдержал Цыбуля.

— На самый Север хочу. Там буду капать…

— Фартовать станешь? — поделился куревом Тимка.

— С бабой не пофартуешь. К тому же она мать с собой берет. Так что в бабьей кодле дышать стану.

— Ты хоть списался с кем? Берут тебя? Иль наобум? — допекал Тимка.

— С кем спишешься? Кому нужен фуфловник? Ни отвечать, ни читать не станут. А и прочтут, задницу моим письмом вытрут. Вот теперь поеду. Разузнаю, договорюсь, устроюсь и вызову свою бабью «малину».

— Тебе жилье надо. Хазу. А без росписи одному не дадут ее. Придется в общаге кантоваться. Так что ехать к Насте тебе придется.