Читать книгу "Печальные тропики - Клод Леви-Стросс"

Такие рассуждения лучше объясняют некоторые особенности искусства моголов. Глядя на эти памятники архитектуры, я словно слушаю музыкальное произведение или стихотворение. Не поэтому ли исламская культура перестала обращаться к мифотворчеству? Тадж-Махал называют «Мраморной грезой». Об этой метафоре можно прочесть в путеводителе Бедекера, но за ней скрывается истинный глубокий смысл. Моголы-художники были настоящими мечтателями в области искусства, они не сооружали, не воздвигали свои дворцы, но словно ткали их из сплетенных сновидений. Архитектура, изящная, как завиток раковины, и воздушная, как карточные домики, волнует своей поэтичностью. Благодаря изяществу и тщательно подобранным материалам дворцы казались искусными шкатулками, оставаясь при этом большими и величественными.

В храмовой культуре Индии скульптура, условно говоря, идол, воспринимается не как образ бога, а как само божество, которое находится в своем особенном доме, истинное присутствие его в храме подчеркивает значимость и всевластность, служит объяснением некоторых религиозных предосторожностей, например запирание двери на время, когда бог не принимает посетителей.

Ислам и буддизм неодинаково воспринимают эту основу культа. Мусульмане не признают идолов, борются с ними, их мечети просторны, пространство освобождено для сообщества правоверных. В буддийской традиции понятие идола соотносится с образом Будды, монахи и художники создают множество его изображений, хотя ни одно из них не является божеством, но каждое напоминает о нем и поощряет работу воображения. В мечети могут находиться только настоящие, ныне живущие, люди, но даже, когда она полна правоверных, остается ощущение пустоты, тогда как в индийской святыне всегда благодаря изображениям ощущается их незримое присутствие. Район буддийских монастырей, где легко можно заблудиться в дебрях статуй, пагод и часовен, предваряет скромный кионг, затерянный среди распаханных полей на границе с Бирмой, где выстроились в ряд ничем не отличающиеся друг от друга фигурки.

Однажды, в сентябре 1950 года, я побывал в небольшом поселении Читтагонга. В течение нескольких дней я смотрел, как каждое утро женщины кормят бонз; после полудня я слушал, как звонят в гонг и читают молитвы, а дети очень мелодично повторяли буквы бирманского алфавита. Кионг находился на краю деревни, на небольшом поросшем лесом холме, которые так часто можно видеть на заднем плане картин некоторых тибетских мастеров. Чуть ниже возвышалась пагода джеди, огороженная бамбуковой изгородью и окруженная террасными полями с глинистой почвой. Прежде чем подняться на холм, мы разулись; нам приятно было ступать босыми ногами по вязкой, нежной, чуть скользкой глине. С двух сторон от крутой дорожки валялись побеги ананасов, которые крестьяне вырвали накануне, рассердившись на монахов за то, что те сажают фрукты, ведь окрестные жители приносят им в дар вполне достаточно. На вершине холма находилась небольшая площадка, завешенная с трех сторон соломой, чтобы сохранить большие бамбуковые конструкции, обтянутые цветной бумагой и напоминающие бумажных змеев, которых используют в праздничных процессиях. С четвертой стороны площадки возвышался храм, построенный на сваях, как, впрочем, и деревенские лачуги, от которых он ничем не отличался, кроме размера и квадратного балкончика у самой крыши. После такого скользкого подъема к вершине ритуал омовения утратил свой первоначальный сакральный смысл, и превратился в обычную гигиеническую процедуру. Мы вошли. Свет падал из фонаря над алтарем и проникал через соломенные стенки, освещая флажки из кусочков ткани и циновку на полу. Штук пятьдесят латунных статуэток плотно уставили алтарь, рядом висел гонг, а стены украшали хромолитографии религиозного содержания и оленьи рога. Пол, отполированный множеством босых ног, сверкал, он был сплетен из больших, расщепленных вдоль бамбуковых прутьев и слегка пружинил под нашими шагами. Здесь царила спокойная обстановка гумна, и в воздухе пахло сеном.

Большое просторное помещение скорее походило на полуразрушенную мельницу, бонзы, стоявшие возле набитых сеном тюфяков, брошенных на лежанку, были приветливы и старались принять нас радушно. Они тщательно подготовили все необходимое для ритуала, вот почему у меня сложилось удивительное, невероятно яркое впечатление об этом священном месте. «Вам не обязательно делать, как я», – сказал мне мой спутник и четырежды простерся ниц перед алтарем, я последовал его совету.

Это не было проявлением надменности, я просто старался быть тактичным: мой спутник понимал, что я не разделяю его религиозные убеждения, поэтому я опасался, что ритуальные поклоны будут чем-то чрезмерным, таким образом я продемонстрировал бы свое формальное отношение к происходящему. Но я не испытал бы ни капли смущения, если бы мне пришлось следовать заведенным обычаям. Этот обряд не противоречил моему мировоззрению. Все это подразумевало не священный трепет перед сверхъестественным миром, а лишь почтительное отношение к высокой духовной идее, которую осознали мыслитель и общество, создавшее вокруг него легенду, около двадцати пяти веков назад. Европейская цивилизация могла бы принять эту идею, ничего не добавляя.

Действительно, разве не были лекции преподавателей, рассуждения ученых, принципы устройства сообществ, в которых я побывал, да и сама западная наука, снискавшая столь уважительное отношение во всем мире, – лишь крохами уроков, из которых складывается философия, определяющая сознание Мудреца, предающегося медитации, сидя под деревом? Всякая попытка познания разрушает саму вещь, которую мы стремимся изучить, делает ее совсем другой, и тогда нам приходится повторить свои попытки и опять столкнуться уже с совершенно другой по природе своей вещью – так будет длиться до тех пор, пока мы не осознаем некий абсолют, изначально присущий всем нам, уничтожающий разницу между смыслом и бессмыслицей. Уже две с половиной тысячи лет назад человек постиг это и поведал о том миру. С тех пор мы открывали все новые и новые законы, пытаясь разрешить задачи, которые ставила перед нами жизнь, но не смогли найти ничего, всякий раз возвращаясь к исходной позиции.

Конечно, я понимаю, насколько опасно может быть такое поспешно принятое решение. Эта великая религия незнания, однако же не подразумевает нашей неспособности понимать. Присущая ей мудрость в большей степени, нежели врожденные таланты, ведет нас к той точке, где открывается истина, и подразумевает разделение бытия и познания.

Буддизм, как, впрочем, и марксистское учение, осмелился придать основному вопросу метафизики гуманистический характер. Этот разрыв имеет и определенное социальное воздействие: мы поймем кардинальную разницу между Большой и Малой Колесницей, если ответим себе на вопрос: зависит ли спасение общества от спасения одного человека.

Тем не менее принципы буддистской морали, сложившиеся в ходе исторического развития, ставят человека перед волнительным выбором: признающий и принимающий эти законы – уединяется в монастыре, отвергающий этот путь – ограничивается лишь стремлением к духовному совершенству и личностным ростом.

Между двумя этими гранями лежат нищета, страдания и несправедливость. Мы не изолированы от мира, поэтому не можем полностью отвечать за то, останется ли общество по-прежнему слепо и глухо по отношению к личности. Но способен ли каждый из нас стать добрее и человечнее? Традиции буддизма неизменны по отношению к любому внешнему воздействию мира. Иможет быть, именно в буддизме человек найдет то, чего так ему не хватало в этом огромном земном мире. Однако, если следовать диалектической логике, все предыдущие открытия и недостающие элементы также должны были удовлетворять общество и индивида. Совершенное отрицание осмысленности бытия – это своеобразный апогей многочисленных процессов в обществе, стремящемся перейти от меньшего смысла к большему. Это последний этап, преодолеть который возможно лишь пережив и признав все другие. Каждый поступок постепенно приближает нас к абсолютной истине. Различия между марксистской теорией (утверждающей, что человек обретает свободу лишь тогда, когда область познания окружающей действительности для него расширяется) и философией буддизма (признающей совершенную свободу человека от внешнего мира) не говорят о том, что эти мировоззрения противоречивы или противоположны. Оба учения в сущности имеют одну цель, но идут к ней по-разному. Между двумя этими позициями сосредоточена вся мировая история познавательной деятельности, человеческая мысль постоянно движется то в одном, то в другом направлении уже в течении двух тысячелетий: от Востока к Западу, а затем от Запада к Востоку, пожалуй, лишь для того, чтобы оправдать свое существование. Но и глубокая вера, и мелкие суеверия бессильны перед существующей системой человеческих взаимоотношений, принципы морали исчезают перед фактами истории, неопределенность перед – иерархией, а творчество – перед небытием. Чтобы убедиться в симметричности развития человеческого общества, достаточно свернуть с изначально выбранного пути и взглянуть со стороны: исторические периоды имеют общие точки соприкосновения, каждый из таких периодов связан с предыдущим и последующим, что говорит о значимости одного для другого и для эволюции в целом.