Читать книгу "Мальчик, который рисовал кошек, и другие истории о вещах странных и примечательных - Лафкадио Хирн"

4:00 утра. Выхожу наружу один, несмотря на предостережение прошлым вечером, но держусь возле двери. Дует сильный ледяной ветер. Молочное море совершенно не изменилось: оно раскинулось намного ниже этого ветра. Блекнущая луна озаряет его простор… Проводники, почувствовав мое отсутствие, немедля встают и выходят наружу ко мне. Они укоряют меня за то, что я не разбудил их. Они не могут позволить мне оставаться снаружи одному, поэтому я вместе с ними возвращаюсь внутрь.

Рассветает: перламутровый нимб ширится, охватывая весь мир. Звезды гаснут, небо просветляется. Необъятное небо с последним останцом тьмы, плывущим в его беспредельных высях. Молочное море вновь превратилось в хлопковые холмы, и их прорезали широкие расселины. Унылая пустошь черного склона – вся неприглядность вулканических шлаков и каменных осыпей вновь обретает видимость… И вот уже хлопок охвачен волнением, он дробится и распадается. Золотое сияние разливается на востоке, подобно зареву раздуваемого ветром огня… Увы! Мне не суждено быть в числе счастливых смертных, могущих похвалиться тем, что наблюдали с Фудзи восход солнца! Плотные облака заволокли горизонт в том самом месте, где оно должно было взойти… Я знаю, что оно уже взошло, ибо верхние кромки этих пурпурных облачных покровов пылают подобно углям. Но какое разочарование для меня!

Все светлей и светлей становится пустынный мир. Рассеиваются простирающиеся на многие лиги нагромождения хлопковых облаков. В бескрайней дали золотой свет разлился по водной глади: здесь солнце остается невидимым, но океан видит его. Теперь это уже не просто мерцание, а ослепительное сияние; на таком расстоянии никакого волнения не видно… Рассеиваясь все дальше и дальше, облака открывают взору обширный ландшафт, окрашенный в серо-синие тона, который внезапно становится обозрим на сотни и сотни миль. Справа я различаю Токийский залив, и Камакуру, и священный остров Эносима (не больше точки над этой буквой «i»); слева виднеются более первозданное побережье Суруга, и синезубый мыс Идзу, и окрестности рыбачьей деревушки, где я проводил это лето, – всего лишь булавочная головка на том едва окрашенном мираже берега и холмов. Реки подобны всего лишь блестящим на солнце паутинкам; паруса рыбачьих лодок не больше белых пылинок, налипших на серо-синей зеркальной глади моря. И эта картина поочередно возникает и исчезает, когда плывущие облака пересекают ее, принимая формы призрачных островов, и гор, и долин всевозможных небесных расцветок…

VII

6:40 утра. Отправляемся в путь к вершине… Самый трудный и изнурительный участок этого путешествия, где идти приходится через дикие нагромождения застывшей лавы. Тропа петляет между безобразного вида массивами, которые выступают из склона подобно черным клыкам. Дорожка из брошенных сандалий сделалась шире, чем когда-либо прежде… Мне приходится отдыхать через каждые пять минут… Добираемся до следующего длинного языка снега, подобного стеклянным бусинкам, и подкрепляем им свои силы. Следующий приют – полуприют – закрыт, а девятый более не существует… Меня охватывает внезапный страх не перед восхождением, но перед предстоящим спуском, тем маршрутом, где крутизна слишком велика даже для того, чтобы спокойно присесть. Но проводники заверяют меня, что никаких трудностей не ожидается и что бо́льшая часть обратного путешествия будет проходить по иному пути – по той нескончаемой ровной поверхности, которая столь изумила меня вчера, – где почти сплошь мягкий песок и совсем мало камней. Он называется хасири (глиссада), и мы будем спускаться бегом!..

Совершенно неожиданно семейство полевых мышей разбегается в панике в разные стороны из-под моих ног, и горики, идущий следом за мной, ловит одну и дает мне ее. Какое-то мгновение я держу в руке эту маленькую трепещущую жизнь, чтобы получше ее рассмотреть, а затем вновь отпускаю на волю. У этих маленьких созданий очень длинные бледные носы. Как они вообще могут жить в этой безводной пустоши и на такой высоте, особенно в снежную пору? Ибо мы сейчас находимся на высоте более чем одиннадцать тысяч футов! Горики говорят, что эти мыши находят корешки, растущие под камнями…

Еще ошеломительней и круче – для меня, во всяком случае, – восхождение иногда на всех четырех. Есть препятствия, которые мы преодолеваем, пользуясь лестницами. Есть вселяющие трепет места с буддийскими названиями, такие как Сай-но-Кавара, или сухое русло реки душ, – черная пустошь, усеянная кучами камней, подобными тем каменным кучкам, которые на буддистских картинках подземного мира складываются призраками детей…

Двенадцать тысяч футов с гаком – вершина! Время 8:20 утра…

Каменные домики, синтоистский храм с тории; ледяной колодец, называемый Златой источник; каменная табличка с китайским стихотворением и рисунком тигра; грубые стены из лавовых плит вокруг всего этого – возможно, для защиты от ветра. Далее огромный мертвый кратер – вероятно, от четверти до полумили шириной, но выположенный примерно на триста или четыреста футов от края вулканическими обломками – котловина, ужасная даже видом своих бурых обрушающихся стен, опаленных жаром огнедышащих недр, которым стены прокалены до всевозможных оттенков. Я замечаю, что тропа из сандалий заканчивается внутри кратера. Несколько ужасных нависающих останцов черной лавы – подобно неровным краям гигантского рубца – выдаются по обе стороны на несколько сот футов выше края провала – жаром, но, несомненно, я не дам себе труда взбираться на них. Однако они, видимые сквозь туманную дымку за сотни миль отсюда, сквозь нежную иллюзию окрашенной в голубые тона весенней погоды, кажутся раскрывающимися снежными лепестками бутона священного лотоса! Никакое иное место во всем этом мире не может быть более жутким, более гнетуще-угрюмым, чем покрытая вулканическим пеплом вершина этого лотоса, когда вы стоите на ней.

Но открывающийся вид – на сотню лиг вокруг, – и свет далекого бледного призрачного мира, и волшебные утренние туманы, и чудесные клубящиеся облака – все это, и только это утешает меня за все мои труды, тяготы и мучения… Другие паломники, начавшие восхождение раньше нас, взобравшись на высочайший останец и обратившись лицом на необъятный Восток, хлопают в ладоши в синтоистской молитве, приветствуя могучий день… Беспредельная поэтичность этого момента наполняет всего меня трепетом. Я знаю, что бескрайний вид передо мной превратился уже в неизгладимое воспоминание – воспоминание, ни одна яркая деталь которого не сможет стереться из памяти до того самого часа, когда сама мысль должна будет стереться и праху этих глаз до́лжно будет смешаться с прахом несметных миллионов глаз, так же смотревших в бесчисленных веках, минувших задолго до моего рождения, на восходящее солнце с высочайшей вершины Фудзи.