Читать книгу "Дюма - Максим Чертанов"

Итак, пришла Директория — слабое, бестолковое правительство, безвременье, гражданская война; Наполеон ее разогнал и начал наводить порядок, в частности в Авиньоне, где орудовали «Иегу». Авиньон — странный город, почти самостоятельная республика, подчинялся то французскому королю, то папе, в 1791-м был присоединен к Франции и делился надвое: «Французская половина была проклятым городом, стремившимся обрести гражданские свободы; городом, содрогавшимся от сознания того, что является подневольной землей, подвластной духовенству. Это было не то духовенство, благочестивое, терпимое, неукоснительно соблюдающее свой долг, всегда готовое проявить милосердие, не то духовенство, которое, живя в миру, утешает и наставляет его, чуждое мирским радостям и страстям, — это было духовенство, зараженное интригами, честолюбием и алчностью; то были придворные аббаты, соперничавшие с аббатами римской церкви, бездельники, франты, наглецы, законодатели моды и самодержцы салонов… Мы назвали Авиньон городом священников; назовем его также городом ненависти. Нигде не учат ей так хорошо, как в монастырях». Разумеется, авиньонцы сочувствуют банде: «Неужели, гражданин, — удивился молодой завсегдатай, — вы не понимаете, что Иегу — это его величество Людовик Восемнадцатый, коронованный с условием, что он покарает преступления Революции и умертвит жрецов Ваала, то есть всех, кто имел хоть какое-нибудь отношение к чудовищному образу правления, который вот уже семь лет именуется Республикой?»

Роман слабоват, вторичен — все благородны, все гибнут, головы разговаривают на гильотине, вместо четверых реальных заговорщиков — один абстрактный; Дюма загубил великолепный сюжет, неудивительно, что инсценировка, поставленная еще до выхода книги, прошла 2 июля в театре «Готэ» без успеха. Самое интересное в нем — попытки подобраться к Наполеону не как к орудию Провидения, а как к человеку: «…что он любил больше всего, что было всего дороже его сердцу — это всеобщее поклонение, это мировая известность. Отсюда ненасытная потребность в войне, жажда славы… Он проникся презрением к роду человеческому; к тому же он от природы не склонен был уважать людей, и нередко с его уст срывались слова тем более горькие, что он имел случай убедиться в их справедливости: „Два рычага приводят в движение человеческие массы: страх и корысть“. Естественно, при таких убеждениях Бонапарт не мог верить в дружбу. Говоря о якобинцах, он называл их не иначе как убийцами Людовика XVI, зато о роялистах высказывался так осторожно, что казалось, будто он предвидел Реставрацию…».

Вторая империя в поре расцвета, ходят поезда, корабли бороздят просторы океанов, Париж — сплошная стройка, и в области балета все хорошо; экономический кризис — чудное существо, живущее и умирающее по своим законам, не имеющим ничего общего с политикой, — развеялся, войну выиграли, местное самоуправление уничтожили — ну и ладно, колбасы-то полно для всех, чего рыпаться… ну, сидит кто-то в тюрьме — а нам, что ли, теперь помирать из-за этого?

Была ли Фронда? Слабенькая. Гизо, Тьер, Монталамбер назывались либералами, но смотрели не вперед, а назад: вернуть бы Орлеанских. Республиканцы — высланы или сидят. «Революции и национальные войны. 1848–1870» (под редакцией Е. В. Тарле): «Кавеньяк, за которым строго следили, держался в стороне от общественной жизни; Жюль Фавр произносил талантливые речи, которые правительство не разрешало печатать; Жюль Бастид тайком внушал новому поколению сознание своих прав и обязанностей… Единственные газеты, в которых могли высказываться представители демократической оппозиции, — „Век“, „Шаривари“, „Пресса“ — старались вести себя чинно, чтобы избегнуть административных кар… Несколько студенческих сборищ… вот и все публичные манифестации, которые позволяла себе молодежь, некогда строившая баррикады». Были, правда, какие-то заговоры против императора, то ли реальные, то ли выдуманные, все их раскрывали, всех сажали. Парламент? Все одобрял, что император скажет. Граф Монталамбер, старый клерикал, из ненависти к Луи Наполеону ставший прогрессистом, вспоминал о своем депутатстве: «Никто никогда не узнает, что я выстрадал в этом душном и темном погребе, где я провел шесть лет в борьбе с пресмыкающимися».

А у Дюма жизнь наладилась, оказалось, что можно очень неплохо жить и при диктатуре. Ну, запретили пьесу «Анжела» — переживем… Ну, нельзя дома писать о политике — но можно за границей намекнуть: когда журналист Паскаль Дюпре в Брюсселе основал газету «Вольные изыскания», Дюма в первом номере от 25 августа 1856 года поместил открытое письмо: «Мои лучшие цветы — моим друзьям; мое тело в Париже, моя душа в Брюсселе» (потом Дюма печатал в этой газете историческое исследование «Битва при Пуатье»). Можно собираться и болтать. Доктор Биксио придумал «ужины единомышленников» — по пятницам в ресторане «Филипп», 20 участников, среди них — Дюма, Мериме, Делакруа, несколько будущих министров. Этьена Араго там не было…

Даже родня императора немного фрондировала — не раскол элит, а так, шалости. Летом 1856 года Дюма начал посещать салон принцессы Матильды Летиции Бонапарт (1820–1904), кузины императора, разведенной с Анатолием Демидовым; она дозволяла вольные разговоры, иногда заступалась по просьбе какой-нибудь знаменитости за другую знаменитость. Цвет литераторов пасся у нее, сочиняли эпиграммы, Дюма был автором одной из самых известных: «На родственников этих глядя, мы видим разницу одну: захватывал столицы дядя, племянник захватил казну». Граф Орас де Вьель-Кастель (автор дичайших выдумок о Дюма, сплетник известный) отмечал в дневнике: «Большая ошибка — принимать Дюма и разрешать ему такой тон». (Сам, правда, писал, как на одном балу «многие видели, что император хватал за ляжки г-жу де Бельбеф».) Завсегдатаи салона — Гонкуры; их «Дневники», 31 января 1858 года: «За обедом разговор о Дюма. Все литературные люди утверждают, что у него нет ничего общего с литературой. Потом заговорили о нем как о человеке. Мюрже защищает его, но прямо-таки багровеет, когда Юшар передает, как Дюма всем рассказывал, что Мюрже занял у него деньги и как он, Юшар, однажды явился к Дюма попросить денег взаймы, а тот вынул записную книжку, где у него записано: Шанделье — 14 тысяч франков, Мюрже — 250 франков и т. д., и сказал, что таким образом он раздал уже 30 тысяч франков, а посему… Но Юшар сам видел, как Дюма, проиграв приятелю две тысячи франков, тут же вынул их из своего бумажника… Дюма — самый благоразумный на свете человек, никаких страстей, регулярно спит с женщинами, но никого не любит, так как любовь вредит здоровью и отнимает время; не женится, потому что это хлопотно; сердце бьется, как заведенные часы, и вся жизнь разграфлена, как нотная бумага. Законченный эгоист, с самыми буржуазными представлениями о счастье — без волнения, без увлечений…»

Об этом благополучном периоде оставил воспоминания Владимир Александрович Соллогуб, осенью 1856 года присланный в Париж ознакомиться с работой театров. «В продолжение нескольких десятков лет Дюма возбуждал не только в своей родине, но и во всей Европе всеобщее любопытство и удивление, во-первых, своими сочинениями, бывшими в необыкновенной моде, во-вторых, своим блистательным остроумием, оригинальными выходками, безумными издержками и в особенности своей неистощимой добротой. Годами он жил окруженный неслыханной, чисто восточной роскошью и с этим вместе часто не имел двадцати франков в кармане. В то время он проживал в своем доме, rue Amsterdam, но чуть ли не накануне кредиторы вынесли из него всю мебель. На мой звонок у крыльца мне отворила служанка и ввела меня в совершенно пустую переднюю. Осведомившись, дома ли Дюма, я себя назвал и попросил служанку доложить обо мне.