Читать книгу "Честь – никому! Том 1. Багровый снег - Елена Семенова"

Сад дома Корнилова уже вовсю дышал весной. Государь совершал свою обычную прогулку, время от времени вглядываясь в лица стоявших в карауле солдат. Что-то происходит в их смущённых душах? Ведь не злы они, нет. И есть среди них люди искренние, добрые, верные, с которыми легко нашёл Николай общий язык и проводил немало времени в караульном помещении, играя в шашки. Есть другие. Те, которые не упускают случая унизить, оскорбить. Протянул Государь однажды руку одному из них: «Здорово, стрелок!» «Я не стрелок. Я – товарищ!» – и руки не подал. И не впервые случилось так, а каждый раз волновался Николай: за что? Он ли не любил солдата? Он ли не желал всем сердцем нести его тяготы? Он ли не болел душой о нём? Он даже чина не позволил присвоить себе выше полковника, не считая, что заслужил таковой. В Царском от рукопожатия уклонился однажды караульный офицер. Государь взял его за плечи и спросил:

– Голубчик, за что?

– Я из народа. Когда народ протягивал вам руку, вы не приняли её. Теперь я не подам вам руки, – последовал гордый ответ.

Что за нескладная, фатальная судьба? Он любил Россию, любил свой народ, Россия отвернулась от него, он желал блага, его обвиняли в том, что он губит страну, он был добр и милостив, его считали бесчувственным, он хотел мира, а, в итоге, должен был вести две кровопролитные войны, он не желал проливать крови подданных, но назван был Кровавым… Неужели, в самом деле, не было у России худшего Царя во всей истории? Нет, это рок, неизбежность, и ничего нельзя поделать… Был бы он тираном, и ему бы простили потоки крови и прославили. Отчего тиранов так любят? Пётр Великий, из всех предков самый нелюбимый за своё безоглядное западничество, прославляем, как лучший правитель России. Разумеется, Пётр даже ради прихоти своей не задумался бы положить сотни, тысячи жизней. Пётр утопил бы в крови всякую попытку мятежа. И Петра никто не упрекнул бы в жестокости! Не назвал бы Кровавым! Так что же, нужно быть тираном? Внушать трепет и ужас? Не мог и не хотел этого Николай.

Неизбежность, рок, фатум… Божий бич. Роковой ошибкой было отречение! Никогда не подписал бы этого акта отец. Он дал бы убить себя, но не отрёкся бы, не позволил диктовать себе волю, железной рукой держал он страну… Если бы отец прожил дольше! Каким непосильным, нежданным грузом свалилась на Николая власть, к которой он не успел толком подготовиться. Отец не думал уйти так рано, полагал, что будет ещё время постепенно ввести наследника в государственные дела. А времени не оказалось… Но дал, умирая, отец завет: «Избегай войн!» И Николай избегнуть их не сумел. Отец, должно быть, сумел бы… Отец не допустил бы такой катастрофы. Отец не отрёкся бы… Отец, наверное, осуждает теперь этот поступок, как осуждал жёстко, высмеивал всякое проявление слабости.

С ранних лет Николай боялся показать слабость. Необходимость выдержки и самообладания привил отец, умению держать под контролем свои эмоции учил наставник, прозванный иезуитом. Все эти уроки Государь усвоил отлично. Какая угодно буря могла твориться в его душе, но внешне ничто не выдавало её. Подчёркнутая вежливость, обходительность, сердечность – всё это располагало к нему людей. И ни один человек не мог знать, что на самом деле переживает Государь. Проявление чувств есть слабость, а слабость постыдна. Николай почти ни с кем не делился своими переживаниями, все они перегорали в его душе, незаметные постороннему глазу. Скрывать свои чувства – задача нелёгкая, особенно для человека, в коем они сильны. Надёжнее всего избегать разговоров на болезненные темы. Государь почти ни с кем не вёл бесед на темы, подлинно волнующие его, опасаясь, что при касании до больных вопросов самообладание может изменить ему, и сам голос, тон, выдаст его волнение. В свите частенько обсуждали политические и военные дела, но Николай неизменно уклонялся от участия в таких дискуссиях, часто намеренно переводя разговор на что-нибудь малозначительное, не вызывающее беспокойства. Так было и после Цусимы. О том, что Государь занедужил, получив известие о гибели флота, не ведал никто, о том, что говорил с приближёнными о сторонних предметах, словно ничего не случилось, пошли толки по всем гостиным, и раз и навсегда утвердился миф о равнодушии его. Может быть, и не стоило столь усердствовать, пряча чувства за непроницаемой маской?..

Царь и государство – одно. Сердце Царёво в руце Божией. С малых лет Николай уверовал в это. Наверное, ни одного Государя так не испытывал Бог. Но, отрёкшись, не нарушил ли он Его воли, не уклонился ли от испытаний, не проявил ли непростительное малодушие? Имел ли он право оставить трон своих предков, свой пост? Отречься за себя и за сына? Он поступил тогда, во Пскове, всё же как отец, как муж, как семьянин… Он не мог отдать им своего единственного, больного сына. Не мог позволить отнять и разрушить последнее, что у него осталось – свою Семью. Семью, которая была его отрадой, его надёжным тылом, Семью, которая никогда не предала бы его, как предали в трудный час все. Это всеобщее предательство поразило Государя. Люди, которых он облагодетельствовал, которые клялись ему в вечной преданности, бежали от него, словно от прокажённого, спеша, опережая друг друга, чтобы присягнуть на верность новым хозяевам, отречься и зачастую ещё и облить грязью прежнего. Командующие фронтами, министры, монархисты, любимые флигель-адъютанты, ближайшие придворные, даже представители императорской фамилии – все устроили какое-то неприличное соревнование по открещиванию от низложенного Царя, по измене своей присяге, по лизоблюдству перед новой властью. Навсегда запомнилось, как бежал из императорского поезда начальник походной канцелярии Нарышкин по прибытии в Царское… Так бежали все. Словно крысы с тонущего корабля… И лишь немногие остались верными, последовав даже сюда, в Тобольск…

Верность – вот, бесценное качество, которое познаётся всецело лишь в годину всеобщей измены. А ведь был человек, который не изменил бы никогда, никогда не бежал бы, который, быть может, сумел бы даже найти выход и избежать катастрофы. И вспомнилась ярко сцена в киевском театре: два выстрела, и смертельно раненый премьер, осеняющий крестным знаменем своего монарха… Тогда эта трагедия не была воспринята, как катастрофа. Отношения Государя с первым министром уже изрядно разладились, недалеко было до отставки, и Аликс настаивала на ней, заявляя, что премьер слишком затеняет собой Николая, слишком много взял власти, слишком вознёсся, и пора одёрнуть его. И под влиянием этих убеждений обронил Государь фразу Коковцеву:

– Надеюсь, вы не станете заслонять меня так, как этот делал покойный Столыпин…

Коковцев заслонять не стал. И никто не стал заслонять. Но все отступились, оставив своего Царя в одиночестве…

Это утро принесло дурные вести. После завтрака камердинер доложил, что комиссар Яковлев желает беседовать с ним наедине. Николай направился в залу. Там его встретил полковник Кобылинский, и по его смятённому лицу Государь тотчас понял, что что-то случилось. Евгений Степанович Кобылинский, офицер, в результате тяжёлого ранения утерявший боеспособность, был поставлен для охраны Семьи Керенским, но оказался на редкость преданным человеком, очень заботившимся о Государе и его близких, делавшим всё возможное, чтобы оградить их от грубых выходок солдат. Евгений Степанович очень болезненно воспринимал всё происходящее. Недавнее распоряжение о снятии офицерами погон сломило этого благородного человека, и он обратился к Государю с просьбой: