Читать книгу "Первая встреча, последняя встреча... - Владимир Валуцкий"

— Евтихиан Михеев, — сказал, обстоятельно раскуривая трубку, старший редактор, — это теоретик кино, писавший в двадцатые годы…

— Как утверждает Антон Ионыч, — вставила Соня.

— Но это не факт, — добавила Оля.

— Беда в том, — пояснил Николай Андреевич, — что его никто, кроме Антона Ионыча, не читал.

— Поэтому, может, и вовсе никакого Евтихиана не было, — сказала Соня.

— Ну, это тоже не факт, — возразил Николай Андреевич. — Мы многого не читали. Мы вот, например, все не читали вашего сценария, хотя не сомневаемся в его существовании. И достоинствах. За вас! — поднял он стакан.

Мы допили шампанское, и Оля всплеснула руками:

— Действительно, безобразие. И Щегол увез единственный экземпляр. Саша, умоляю вас! Завтра же привезите сценарий, мы его распечатаем к худсовету.

Я пообещал сделать это с утра. Николай Андреевич посмотрел на часы и напомнил о просмотре. Девушки засуетились. Меня пригласили тоже, и я был неслыханно благодарен, потому что в завершение дня чудес мы посмотрели прелестную французскую кинокомедию с Бельмондо, которая, в унисон моему настроению, утверждала, что жизнь прекрасна и удивительна.

5

Из дома я позвонил Савве и сообщил, что подписал договор. Савва надолго замолчал.

— Алло, — крикнул я. — Ты где? Я не шучу, честное слово.

— Поздравляю, — сказал Савва.

— Знаешь, кто режиссер? Щегол! Помнишь: Жорка-разведчик, Козерог.

— Ну.

— Пойдем в «Оку», отметим.

— Я что-то раскашлялся, — отвечал Савва хмуро.

Ах, Савва, Савва. Пошлют тебя за границу — вот увидишь, справедливость восторжествует, будет и на твоей улице праздник. Будь здоров, не кашляй.

— Наташка! — набрал я другой номер. — Поздравь — у меня приняли сценарий!

— Который час? — сонно ответила трубка.

— Помнишь, тот самый — «Десять часов, двенадцать…»

— А позже ты не мог позвонить? Мы договорились, я ждала, ждала… Я сплю! — брошенная трубка, гудки.

Ах, Наташка, Наталья. А ведь в том, что есть этот сценарий, как никто, виновата ты, и я тебе очень благодарен — особенно за туманный рассвет, когда ты улетала в Сочи, а я провожал тебя на аэродром. Тогда мне и пришел в голову тот самый эпизод…

Идти было некуда, но и в комнате, знакомой до последнего гвоздика в стене, оставаться не было сил. Я вышел на балкон. Асфальт и крыши блестели, но небо, судя по звездам, прояснилось. Очень далеко над горизонтом перемигивались цветные огоньки — вылетал самолет из Шереметьева. Может быть, он держал курс в Камерун и на борту его мой сценарий возносился в заоблачные выси.

Она, понимаете, улетела, и герою показалось, что без любимой опустел город. Самым натуральным образом опустел: ехали пустые троллейбусы, исчезли прохожие, исчезли краски, город стал черно-белым, как в черно-белом кино; а самое главное, остановились все часы и всюду показывали время отлета — десять часов двенадцать минут, откуда и название сценария. Черт возьми, может, и правда у меня неплохо варил котелок два года назад?

Только тогда город опустел — а сегодня он наполнился для меня новым смыслом, вот в чем разница, дорогие Савва и Наташа.

Мне тут же захотелось разыскать сценарий и перечитать Великий Эпизод.

Архивы мои не обширны, и все умещаются в двух ящиках письменного стола. Я надеялся найти сценарий с ходу; казалось даже, что я видел голубой скоросшиватель не далее, как позавчера, — но на поверку это оказалось оптическим обманом, ложной проекцией памяти. Я перерыл все ящики — сначала бегло, потом методично, даже дважды. Сценария не было. Были испорченные зажигалки, исписанные шариковые ручки, высохшие фломастеры — всякая дрянь, которую почему-то нерешительным людям жалко выбрасывать; были Наташины письма из Сочи, стянутые черной резинкой; были какие-то грязные разрозненные листки с незаконченными рассказами.

Но сценарий отсутствовал начисто…

Проведя беспокойную ночь, я встал рано, произвел генеральную ревизию всей квартиры, сценария не нашел нигде, и кукушка на кухне прокуковала, что пора на работу.

Я вылетел в институт и сидел на рабочем месте ровно в половине девятого. И это было особенно мучительно, потому что, как объяснила мне Оля Ландау, на студии рабочий день у редакторов начинался не раньше десяти — нужно было ждать еще полтора часа.

Я провел их между перекурами и рисованием рожиц на каталогах. Наконец часовая стрелка подошла к десяти; продолжая суеверные игры с судьбой, я дал минутной стрелке дотянуться до цифры двенадцать — и позвонил Оле. Она обрадовалась мне, как старому знакомому, и неожиданно заговорила на ты:

— Саша? Когда подъедешь? Я договорилась с машбюро.

— Оля, — начал я дрогнувшим невольно голосом, и многоопытная Оля разом замолкла, почуяв недоброе. Я рассказал о своих безуспешных поисках.

— Так, — произнесла Оля. — А вы действительно уверены, что не могли его выбросить?

— Абсолютно, — отвечал я. Обратный переход на «вы», похоже, не был хорошим знаком. Так оно и оказалось.

— Это катастрофа, — объявила Оля, помолчав, и еще я услышал, как глухо, прикрыв ладонью трубку, она сказала кому-то: «Он потерял сценарий».

— Но ведь у Антона Ионыча… — начал было я.

— Что — у Антон Ионыча? — отозвалась Оля, как мне показалось, с раздражением. — Во-первых, Антон Ионыч его тоже потеряет. Обязательно где-нибудь посреди Африки. Во-вторых, худсовет уже назначен, следующего ждать месяц. Ах, как все это… — потом в ее голосе снова появились пружинистые организаторские нотки: — Давайте думать, что делать! К Антон Ионычу сценарий попал от секретаря жюри. Следовательно, — рассуждала она вслух, — остальные два экземпляра могут оказаться у членов жюри или в архиве. («Это идея», — услышал я в трубке мужской голос.) Это идея, — повторила Оля. — Попытаюсь связаться с конкурсной комиссией. Перезвоните мне к вечеру. Только теперь сами не потеряйтесь, — прибавила она, и разговор закончился, а меня прогнал от телефона наш зам, давно сердито переминавшийся с раскрытой записной книжкой. Я пошел курить.

Уверен… — взлетала у меня в голове и билась догадка. — Уверен? В том то и дело, что не уверен! Совсем не уверен!

Это сейчас мои «Десять часов двенадцать минут» представляются мне величайшей духовной ценностью. А тогда, два года назад, когда меня объявили в числе двух тысяч графоманов, — мог! Мог выбросить! И скорее всего, так и сделал. Выходит, что горят, горят рукописи! И что обиднее всего — горят на мусорной свалке!

Еле дождавшись половины четвертого (это уже было с грехом пополам похоже на вечер), я позвонил Ландау, и она сообщила, что в конкурсной комиссии сценария найти не удалось.

— Что делать? Все? — тихо спросил я. Оля вздохнула.

— Худсовет все равно состоится, назначено два вопроса, кроме вас мы принимаем «Белые снега». Приходите в четверг… на всякий случай. Подумаем. Приходите, — добавила она ободряюще и, как мне показалось, улыбнулась на прощание в трубку.