Читать книгу "Дочь палача и король нищих - Оливер Петч"

Когда плот с тремя путниками на борту отчалил наконец от набережной Регенсбурга, Натан и его люди еще долго стояли на причале и махали им вслед. Моросил холодный ноябрьский дождь, и лошади крайне неохотно тянули плот против течения, вышагивая вдоль размытого бечевника. Погода не улучшилась и в последующие дни. Закутанные в плащи и в надвинутых на лица капюшонах, Симон с Магдаленой стояли на носу и неподвижно смотрели в туман, нависший над лесами и убранными полями. Дым от костров поднимался над пашнями, и ветер уносил его к западу – туда, где их дожидались родные края. Магдалена еще пару недель назад написала письмо матери и возвестила ее о скором приезде; теперь сердце ее сжималось от боли, какой она прежде никогда не чувствовала. Тоска по дому терзала ее изнутри.

Через две бесконечных недели плот их скользил по широкой глади Леха, когда на холме показались вдруг окутанные туманом колокольни и черепичные крыши.

– Шонгау, – пробормотала Магдалена. – Я уж думала, мы никогда не доберемся.

– Ты уверена, что хочешь вернуться? – спросил Симон и притянул ее к себе.

Девушка долго не отвечала, дождь хлестал ей в лицо. Наконец она произнесла, тихо и сдавленно:

– А разве у нас есть выбор?

Едва они миновали набережную Шонгау и зашагали вдоль Кожевенной улицы, все трое заметили, что что-то не так. Уже близился полдень, но на улицах не было ни души. Многие двери были заперты, окна заколочены толстыми досками. Несколько кошек и собак разбежались по грязным переулкам, и больше ничто не нарушало могильной тишины.

– Я рассчитывал, что встречать меня будут иначе, – проворчал палач. – Народ-то весь где? В церкви? Или к нам снова шведы нагрянули?

Симон покачал головой.

– Мне кажется, люди чем-то напуганы.

Он окинул взглядом двери: над каждой висело по кустику зверобоя. И на некоторых из окон были также начертаны мелом пентаграммы или кресты.

– Господи помилуй, – пробормотал лекарь. – Что же здесь произошло?

Они прибавили шагу. Наконец впереди показался дом палача: в отличие от остальных домов здесь дверь стояла открытой настежь. Из полумрака на пасмурный дневной свет вышла женщина, и Магдалена не сразу ее узнала.

«Господи, мама…»

С ведром, полным помоев, Анна-Мария прошаркала во двор. Она ссутулилась, похудела и казалась ниже, чем помнила ее Магдалена. Кроме того, девушка заметила в локонах матери несколько новых седых прядей, которых раньше не было.

«Она постарела, – подумала Магдалена. – Постарела и поникла».

Когда Анна-Мария подняла голову и увидела дочь, а за ней и остальных, она выронила ведро с помоями и громко вскрикнула:

– Хвала всем святым! Вы вернулись! Вы и вправду вернулись!

Женщина бросилась к мужу и дочери, заключила их в объятия и разрыдалась. Так они и стояли под дождем, крепко прижавшись друг к другу и забывшись в общей любви, а Симон чуть в стороне от них смущенно переминался с ноги на ногу.

Наконец Куизль взял себя в руки, вытер глаза и нарушил молчание.

– Что здесь произошло? – спросил он и указал на соседние дома. – Отвечай, жена, какое испытание послал нам Господь в этот раз?

– Чума, – прошептала Анна-Мария и перекрестилась. – Это чума. Две сотни человек она уже забрала; с каждым днем их становится больше, и…

Куизль схватил ее за руки, краска в долю мгновения схлынула с его лица.

– Дети! С детьми что? – просипел он.

Анна-Мария слабо улыбнулась.

– Дети в порядке. Вот только надолго ли? Я приготовила им отвар из лягушек и уксуса, как советовал палач Зайц из Кауфбойера. Но Георг наотрез отказывается его пить.

– Что за дрянь! – рявкнул Куизль. – Жабы и уксус! Кто тебя надоумил на это, женщина?.. Пора мне снова браться за дело. Идем в дом. Сварю детям отвар из дудника и…

Звук шагов за спиной заставил его остановиться. Палач оглянулся: во двор вошел Иоганн Лехнер. Судебный секретарь Шонгау был одет в простую служебную одежду, поверх которой накинул длинный меховой плащ. Выглядел Лехнер так, словно просто решил прогуляться немного и совершенно случайно забрел на Кожевенную улицу. Справа и слева от него стояли два стражника. Они замотали тряпками лица, и весь их вид говорил о том, что они сейчас же готовы броситься наутек.

– Как хорошо, что ты вернулся, – начал секретарь и насмешливо улыбнулся. – Как видишь, мы сами вычищали грязь из города. Вообще-то этим должен заниматься палач, но раз уж он забыл о своих обязанностях… – Он помолчал немного со зловещим видом. – Поверь мне, Куизль, последствия не заставят себя ждать.

– У меня были на то причины, – пробурчал палач.

– Верю-верю, – Лехнер покивал едва ли не с пониманием. – У нас у всех есть причины. Но кое-кто утверждает, что нечистоты источают миазмы и скверные запахи и это вызвало чуму в городе. А значит, палач повинен во всех наших несчастьях. Как тебе такое развитие событий?

Куизль упрямо молчал. В конце концов Лехнер продолжил, вычерчивая тростью замысловатые узоры в грязи:

– Признаюсь, когда я услышал, что ты возвращаешься, то вознамерился лошадьми протащить тебя по городу и утопить в ближайшей выгребной яме. – Секретарь говорил с подчеркнутой небрежностью в голосе. – Но потом я понял, что это было бы слишком уж расточительно. – Лехнер посмотрел в глаза палачу. – Я в очередной раз решил смилостивиться, Куизль. Ты нужен городу, и не только чтобы помои сгребать. О твоих способностях к врачеванию ходят легенды. И пара чудес нам сейчас не помешала бы. Особенно теперь, когда мы остались без лекаря…

Слова секретаря камнем повисли в воздухе; он перевел взгляд на Симона и выжидающе посмотрел на него.

– Что… что вы имеете в виду? – Юноша почувствовал, как у него земля начала уходить из-под ног и во рту неожиданно пересохло. – Мой отец… Он…

Лехнер кивнул.

– Он умер, Симон. Отец ваш не прятался, а находился среди больных. Вы по праву можете им гордиться.

– Господи, – прошептал Симон. – Почему он? Почему именно он?

– То ведомо одному лишь Господу. Зачастую самые смелые из врачей первыми нас и покидают.

Сотни мыслей и образов пронеслись вдруг и хлынули на Симона. Он расстался с отцом далеко не самым лучшим образом и теперь никогда его больше не увидит. Ему вспомнились те времена, когда он мальчишкой скитался с ним за военным обозом: в те годы он еще смотрел на отца с восхищением. Тогда Бонифаций Фронвизер был видным хирургом и хорошим врачом, не тем пьяным и вспыльчивым шарлатаном, каким потом стал в Шонгау. Симон надеялся, что сохранит в памяти тот прежний образ отца. Вероятно, незадолго до смерти к нему вернулось его былое величие.

Некоторое время никто не произносил ни слова. Наконец Лехнер прокашлялся.

– Городу теперь требуется новый лекарь. Фронвизер, я понимаю, вы так и не окончили университет. Но никто ведь об этом не знает.