Читать книгу "Биг-Сур и апельсины Иеронима Босха - Генри Миллер"

Что до Морикана, то мы словно лишили его последней опоры. Никогда еще он не был в такой депрессии. Совершенно подавленный, жалкий, несчастный. Каждый вечер он стенал, как привидение. Перед обедом, вместо aperitif[378]он угощал нас зрелищем своих язв. «Это бесчеловечно, — говорил он. — Вы должны что-то сделать. Если б можно было принять горячую ванну!»

У нас не было ванны. У нас не было чудодейственных лекарств. У нас не было ничего, кроме слов, пустых слов. Так или иначе, теперь он был грешником, горящим в адском огне и взывающим о милости к дьяволу.

Один из вечеров перед окончательным разрывом я вижу как сейчас. Он запомнился мне потому, что чуть раньше в тот же вечер, когда мы еще обедали, неприязнь к Вэл, сидевшей рядом с ним, вырвалась у Морикана с такой силой, что я никогда не смогу этого забыть. Вэл стало скучно слушать наш разговор, и она принялась играть ножами и вилками, греметь тарелками, делала все, чтобы привлечь к себе внимание. Неожиданно она шаловливо схватила кусок хлеба, лежавший рядом с тарелкой Морикана. В ярости он выхватил у нее хлеб и положил по другую сторону тарелки. Меня поразил не столько его раздраженный жест, сколько то, как он при этом взглянул на нее. Это был взгляд ненависти, взгляд человека, настолько не владеющего собой, что способен даже на убийство. Я так и не забыл этого и не простил.

Час или два спустя, когда Вэл уже спала, он пустился в долгий рассказ, который я приведу в двух словах. Не помню уж, что побудило его к этому, но история была о ребенке, девочке лет восьми-девяти, и заняла чуть ли не весь вечер.

По обыкновению, затевая свой рассказ, он прятал его начало в мелкой вязи необязательного зачина. И пока он не упомянул Пассаж Жофруа, я (следовавший за ним по grand boulevards) и не подозревал, что он рассказывает историю. Как нарочно Пассаж Жофруа — одна из тех галерей, с которыми у меня связано много воспоминаний. Столько всего произошло со мной — в былые годы, — когда я бродил по этому известному зданию. Я имею в виду, произошло в душе, события, писать о которых не приходит в голову, потому что это слишком мимолетно, слишком неуловимо, слишком глубоко.

И тут, потрясенный, я вдруг понимаю, что Морикан следует по пятам за женщиной с дочерью. Они только что завернули в Пассаж, наверно, поглазеть на витрины. Когда он пошел за ними, почему, как давно, уже не имело значения. Захватило меня, приковало к нему мое внимание то внутреннее возбуждение, которое выдавали его глаза и жесты.

Сперва я решил, что его заинтересовала мать. Он нарисовал ее портрет быстрыми, искусными мазками, как живописец. Изобразил так, как только Морикан способен изобразить женщину подобного сорта. Ему потребовалось лишь несколько слов, чтобы разоблачить ее, лишив неописуемых одежд, ореола псевдоматеринства, маски дамы, прогуливающейся по бульвару с невинным маленьким агнцем. Он увидел ее насквозь в тот миг, когда она свернула в Пассаж Жофруа, в тот самый момент, когда она на какую-то долю секунды заколебалась, словно собираясь оглянуться, но не оглянулась. Тогда он понял, что она знает: он следует за ней.

Тягостно было слушать, как он восторгается маленькой девочкой. Что же так его в ней восхищало? Вид порочного ангела!

Описание его было настолько графично, настолько дьявольски подробно, что я поневоле готов был поверить, что ребенок погряз в грехе. Или еще столь невинен, что...

При мысли о том, какие картины рисуются Морикану, я содрогнулся.

Дальнейшее происходило по заведенному. Он остановился у витрины с манекенами, одетыми в спортивную одежду последних моделей, а рядом, в нескольких шагах, женщина с дочерью делала вид, что разглядывает фигуру в красивом подвенечном наряде. Заметив, что восхищенная девочка поглощена созерцанием фигуры в витрине, он бросил на женщину быстрый взгляд и выразительным кивком показал на ее питомицу. Женщина едва уловимо кивнула в ответ, на миг опустила глаза и, устремив взгляд на него, сквозь него, взяла ребенка за руку и повела дальше. Он дал им отойти на почтительное расстояние, а потом пошел следом. У выхода женщина задержалась, чтобы купить ребенку сласти. Она больше не подавала никаких знаков, только, опустив голову, искоса поглядывала, следует ли он за ними; со стороны по-прежнему казалось, что она совершает невинную прогулку. Раз или два девочка порывалась оглянуться, как всякий ребенок, привлеченный хлопаньем крыльев взлетевшего голубя или блеском стеклянных бус.

Они шагали все так же неторопливо: мать и дочь, вышедшие подышать воздухом, любующиеся видами. Неспешно сворачивали то на одну, то на другую улицу, постепенно приближаясь к «Фоли-Бержер». Наконец они подошли к отелю, отелю с довольно пышным названием. (Говорю об этом потому, что я узнал этот отель; однажды я сам провел в нем неделю, главным образом валяясь на кровати. За ту неделю я, в горизонтальном положении, прочел Voyage au bout de la nuit[379]Селина.)

Даже входя в отель, женщина не сделала сколь-нибудь заметной попытки убедиться, что он следует за ними. Ей и не нужно было этого делать; телепатический сговор произошел между ними еще в Пассаже Жофруа.

Он немного подождал снаружи, чтобы унять волнение, а потом, хотя поджилки еще дрожали, спокойно подошел к конторке портье и снял комнату. Когда он заполнял fiche[380], женщина на секунду положила ключ на конторку, чтобы что-то сунуть в сумочку. Ему не пришлось даже поворачивать голову, чтобы заметить номер ее комнаты. Гарсону он дал щедрые чаевые и, поскольку был налегке, сказал, чтобы тот его не провожал. На середине лестницы сердце у него окончательно ушло в пятки. В несколько шагов он взлетел на второй этаж, быстро прошел по коридору, ища нужный номер, и столкнулся лицом к лицу с женщиной. Хоть в коридоре не было ни души, они ни на секунду не остановились. Прошмыгнули друг мимо друга, как незнакомцы, она — словно направляясь в туалет, он — будто в свою комнату. Лишь ее взгляд, потупленный, отведенный в сторону, говорил ожидаемое: «Elle est la!»[381]. Он быстро шагнул к двери, вынул ключ, торчавший снаружи, и вошел в номер.

Здесь он прервал свой рассказ. Его глаза так и бегали. Я знал, что он ждет, чтобы я спросил: «А дальше что?» Я делал усилия, чтобы не показать истинных своих чувств. Слова, которых он ждал от меня, застряли у меня в горле. Я ни о чем не мог думать, как только о маленькой девочке, сидящей на краю кровати, может, полураздетой, покусывающей пирожное. «Reste-la, petite, je reviens toute de suite»[382], возможно, сказала женщина, закрывая за собой дверь.

Наконец — казалось, вечность прошла — я услышал свой голос: