Читать книгу "Охваченные членством - Борис Алмазов"

По преданию, когда формировали в Войске десятки, из которых потом складывались сотни и полки, то набирали по голосам: два баса, два баритона, два первых тенора, два вторых, «дишкант» и ухарь, в обязанности которого входило гикать — подкрикивать, бить в бубен и свистеть.

Да, собственно, и сейчас поют двое-трое — остальные гикают, присвистывают да подхватывают в такт отдельные слова. Недаром говорят, что на Хопре песни не поют, а играют...

Мечутся языки пламени, выхватывают из темноты корявые ветки яблонь, и пляшет, летит казачья сеча во имя воли. Той, что далеко в степь, за Волгу, ушла... Не всякому она по плечу!

И я, захваченный общим пением, в счастье оттого, что не вырываюсь из общей радости песни, а плыву в ней согласно и легко, тоже пою, во всю ширь легких, каждой клеточкой души и тела ощущая свою общность с этой землей, с этим народом, потому что это — моя Родина! Это мой народ!

... До утра мы всего барана так и не одолели, отдали мальчишке-подголоску за труды. Ему же почти полный бочонок вина (выпили-то чуть-чуть) и еще деньгами, потому что он единственный из нас не «гулеванил, а труждалси».

На следующий день я, отоспавшись, поехал в дом другой моей бабушки, в соседнюю станицу, где жила моя тетка — сестра отца. Приехал, да и прогостевал там три дня. А когда вернулся, не узнал ни палисадника, ни сада.

Все перепахано трактором, а сад за домом, где сидели мы под черными разваливающимися от старости яблонями, светел и пуст.

Все яблони спилены под корень, а в оставшиеся высокие пеньки, где по два, где по три, а то и по пять, семь, привиты черенки.

Сад прибран. Все спиленные стволы сложены в поленницу.

— Ну что? — спросил старик Григорьев. — По нраву ли? Старички-то расстарались! Видал, как сад перепривили. Вот это будет сад так сад... А ты корчевать надумал. Мыслимое ли дело — старые корни губить. Вытащить-то недолго, а когда они новые-то нарастут! А тут тебе и вишен, и дулей, и жерделы, и винограду — вона вдоль забора наширяли. Давно бы так.

Сад принес первый урожай на следующий год.

Кубанцы

На краснодарском железнодорожном вокзале стоят два кубанца в черкесках с газырями, в белых папахах и в башлыках. По два метра кубанской красоты каждый. Видно, встречают кого-то. Сознавая свою декоративность, неторопливо «балакають кубаньскою мовою».

К ним подкатывается «громодянин незалежной Вкраини» со значком «Руха» на пиджаке, надетом поверх «вишиванки».

— Звиняйте, хлопци, будьте ласкови, кажить менэ, якою мовою вы размовляете?..

Казаки медленно измеряют его оценивающим взглядом с ног до головы, мгновенно фиксируя и значок, и вышиванку, легко просчитывая, как дальше будет идти разговор, окончанием которого будет лозунг «Кубань — часть Украины».

— Та по-украиньски.

(Что, с точки зрения украинской грамматики, неверно. Правильный ответ на вопрос: «Якою мовою вы размовляете?» — «Украиньскою».)

Руховец делает вид, что ошибки не заметил.

— Та, мабуть, вы украинци?

Кубанцы все так же неторопливо рассматривают руховца, медленно плют себе под ноги, не мигая и не меняя выражения лиц.

— Та тю вам, дядько! Кажить зараз... Хохлы! Мазепы погани... Тьфу!

— А хто ж вы?

— Кубаньцы!

— А це шо то нация? — с вызовом спрашивает руховец.

— А во е таки люды!

— И хто ж воны?

— Руськи!

Великий уравнитель

Больше всего мне пондравилися пишталеты.

Уч. 1-го «Б» класса Витя Лобов (Из книги отзывов в Музее-квартире А. С. Пушкина)

Согласитесь, в пистолете есть что-то завораживающее. Не случайно в какой-то двинутой на сексе околонаучной книжке я вычитал, что пистолет — фрейдистский символ. Клянусь, в предлагаемых двух историях , где главной деталью, вроде чеховского ружья, что непременно должно в первом акте висеть на стене, а в последнем выстрелить, будет пистолет, я не скажу ни слова ни о сексе, ни об эротике!

Пистолет — вещь серьезная! У американцев он именуется «великий уравнитель» и является чуть ли не символом американской демократии, которая во многом дерджится на кольте. Вся американская жизнь — культ пистолета. У нас он, конечно, такой роли не играет, но кое-что тоже значит.

А достоверность этой истории, как и всех других в моей книге, могут подтвердить люди, их рассказавшие.

Например, полковник медицинской службы, кандидат наук Александр Михайлович Кузнецов — кубанский казак станицы Усть-Лабинской, хутора Кузнецова, что на самом берегу Лабы.

Собрались у дядьки. Человек пять племянников — в возрасте от десяти до пятнадцати лет — между собою двоюродных и троюродных братьев. Взрослые казаки, возглавляемые дядькой, сидели под навесом, пили абрикосовую самогонку, заедая ее арбузом. Доставали все новые и новые зелено-полосатые шары из высокой пирамидки за спиной и раскалывали их на невысоком дощатом столе.

Дядька сам, как арбуз: тугой, весь будто бы составленный из шаров, бритая голова, круглые плечи , пузо как у Тараса Бульбы.

Мы тоже ели арбузы, и хоть они в нас уже никак не лезли, но остановиться было невозможно.

А тетя ходила по огороду, поливала огурцы и верещала пронзительным голосом, каким могут визжать только татарки и казачки, про то, что «старый паразит всегда занят, ему бы только под навесом сидеть, а она и так вся больная, руки-ноги отваливаются, должна аж с Лабы воду таскать на полив. Да понятно было, если бы взять воды ближе негде. Так вот же нет! Стоит копанка — прямо на огороде! Но понакидали туда всякого сора и железа, и вся она заилилась! А паразит (не называя его по имени) задницу оторвать от кошмы не может, а уж чтобы вычистить копанку, так у него того и в голове нет! Чтоб ему те огурцы поперек горла стали! Чтоб он подавился, паразит! Чтоб его те огурцы насквозь прошли! Чтоб его несло в тридцать три струи со свистом с моих слезовых “огерочкив”. Чтоб...»

— От! — сказал дядя рассудительно, выщелкивая из пупка попавшее туда арбузное семечко. — Как же долго может кричать женщина!

— Достаточно долго, — согласились, словно цитируя Н. В. Гоголя, потомки славных запорожцев, не прерывая своего занятия, то есть наливая стаканы и выбирая новые и новые арбузы, которые будто сами разламывались. Те же, что оказывались, на их взгляд, не слишком спелые, вышвыривались в корыто, где розовую мякоть стремительно вычавкивали утки, оставляя нетронутыми семечки «на посев».

— А верещить оно неспроста! Ибо есть причина.

-— Обязательно! — согласились казаки. — Нельзя же так продолжительно и громко визжать, без всякой то есть причины!

— И все оно верещить правду! — сказал дядя, горестно вздыхая перед тем, как опрокинуть в бездонное горло пол стаканчика. — Ой, боже, боже ж мой, милостивец... И здоровье у бедной женсчины надорвато, и тяжело ей же аж по сорок ведер утро-вечер из Лабы в гору таскать на полив огурца!