Читать книгу "Московская сага. Тюрьма и мир - Василий Аксенов"

«Странное происшествие в Берлине. Сегодня утром вамериканский сектор на военной машине прибыл командир артиллерийского дивизионаСоветской Армии полковник Воинов. Он обратился к американским властям спросьбой о политическом убежище. Советская администрация выступила сзаявлением, в котором утверждается, что полковник Воинов был похищен западнымиразведслужбами, и потребовала немедленного возвращения этого офицера.

На корейском театре военных действий временное затишье. Такназываемые китайские народные добровольцы подтягивают новые бронетанковые частив район Панмынджонга. Авиация Соединенных Штатов продолжает налеты на цели втылу противника...»

Из комнаты Ксаверии Олимпиевны донеслась пластинка: «Подосень я сказал Адели: „Прощай, дитя, не помни зла...“

* * *

В городе у Фомочки-Ростовчанина было три тайных хавиры. Кодной из них он доковылял, цепляясь за обвисшие заборы и за слеги, подпиравшиестенки завальных бараков, плача, хохоча, слюнявясь, сопливясь, истекая кровью илимфой из раны в верхней части живота. Там, в животе, в царстве кишечника, пососедству с могучими склонами печени, поселилсяебаный-разъебанный-хуевейший-наихуевейший зверек трихомонада, наподобиеметаллического ерша. Пока он спал, минуту-другую можно было еще идти, когда жепросыпался, грязная ссученная мандавошка позорная, немедленно начинал танкомутюжить внутреннее беззащитное царство, рвать кишечные своды, жечь фашистским,то есть большевистским, огнем. Что же там, партизанщины, что ли, нет, чтобымину заложить, покончить с этими бесчинствами к хуям собачьим?

Дверь в хавиру оказалась заколоченной досками, и вдовершение еще на ней висел родной брат того внутреннего гада – пудовый замок.Попробуй проберись сквозь весь этот металл, попpобуй свои кишочки пpотащитьсквозь эти металлические зажимы! Улица закрутилась к тупику, тупик встречалковыляющего, роняющего блямбы густой крови, волокущего автомат стройным рядомхорошо заостренных пик; каждая предназначена для полного и окончательногоразрыва сраки любому нарушителю. Митя пополз вдоль железного забора. Шапки унего на голове давно уже не было. Шапочкой-кожаночкой он еще пытался заткнутьсвой столь неуместно расплющенный, развороченный живот. Башка между тем, покрытаязамерзшими выделениями, превратилась в своего рода глазированныйананас-хуй-в-глаз. Вдруг за забором, под строем этих пик, в снегу обнаружилсяподкоп, и он перекатился на ту сторону, в благодатный мир шикарно обарахленныхснеговыми шубами лиственниц. В такую бы шубу обратиться и затихнуть. Стоять итихо ветвями разговаривать с невинной, остывающей пулькой-хуюлькой внутри.Пошел под лиственницами, проваливаясь в снегах, грязня снега своим разъебаннымприсутствием. Похоже, приближаюсь к детству, уже звучит рояль, бабуля моядорогая. Вдруг впереди увидел человека с ружьем. Немедленно шмальнув в него,перекосил человека. Оказалось, это не человек с ружьем, а ребенок-пионер сгорном. Куда иду? Неподалеку от перекошенного пионера стояли другие фигуры: пионеркас салютом над головой, девушка с веслом, дискобол. В отдалении спиной кприсутствующим маячил с вытянутой к городу лебедкой руки главный хмырь напьедестале. Вот этому в сраку надо влепить пару зарядов: пусть знает, какстоять с пулей в кишках!

– Эй, Ростовчанин! – позвал кто-то с веселой шумнойулыбкой. – Хлопцы, гляньте, Фомка-то наш еще жив!

Стахановец, Морошка и Сом, отборные ряхи из «По уходу затерриторией», сидели под большим кайфом в беседке с колоннами, держали костерокна листе железа, вынимали из ящика склянки вроде той, что Митя сам недавно свонючим дружком сосал.

– Итээровский костер! – хохотало мудачье. – Ну,лафа тут в парке Горького! И горького целый ящик, и колбасы до хуя! Греби кшалашу, Фома, устроим тут мусорам «оборону Севастополя»! Эй, глянь, Фома, чтомы тут главной бляди на кумпол надели!

На башке у скульптуры и впрямь, закрывая историческуюперспективу, надето было помойное ведро. Смутно улыбаясь, Митя проковылял мимосподвижников. «Какой я вам Фома? Фома-то, живой мальчик, мимо шел, покуривал дапесенку насвистывал, а я был расстрелянный труп...» Вежливо отодвинувпредложенный стакан, он прошел по сугробам на главную, расчищенную аллею паркаи встал лицом к скульптуре с поганым ведром на голове. Ведро, между прочим,придавало скульптуре еще более незыблемые черты.

– Ну, вот получай, картавый, получай за все, –пробормотал он и, забыв даже о железном ерше в кишках, начал расстреливатьскульптуру из своего автомата.

В эти моменты пальбы ему казалось, что он уже пересталсоединяться с землей, что какая-то горячая струя оторвала его от земли и держитв подвешенном великолепном состоянии. Классные пули тульского закала прошивалиалебастровое говно. В беседке хохотали над фартовым театром Морошка и Сом.Стахановец закемарил, прислонившись спиной к колонне ротонды. Пули кончились, иМитя рухнул из своего восторга прямо на все точки своей боли. Ну, пиздец же,пиздец, ну, где ж ты, пиздец?! Бросив на снег, туда, где стоял и напачкал,автомат, он потащился к выходу из парка, туда, где под фонарями в морознойрадуге мирно лежала Советская улица с домами телесного цвета и странсформаторной будкой. Вот, оказывается, я куда тащусь: к трансформаторнойбудке. Вот, оказывается, каково мое направление: к тем самым окнам.

Дотащившись до будки, хотел сесть спиной к ней, лицом кокнам, однако ноги поехали по наледи, и он растянулся плашмя, не в силах ужевстать. Теперь лежал он под фонарем, красивый и молодой, почти такой же, какимФомочка Запруднев лежал, только малость сочащийся, малость к тому же подмороженный,глазированный. Сил еще хватило позвать: «Циля! Кирилл! – однако кто жеуслышит сквозь заткнутые подушками окна... – Все-таки рядом конькиотбрасываю, – еще смог подумать он, – все-таки к родному рядом...» Онуже не слышал, как захлопали двери, не видел, как выскочили две темные фигуры,и только в самый последний миг осознал, что над ним склонились два любимыхлица. «Все-таки, кажись, узнали», – прошелестело тамбовской листвой вголове, после чего из него мощно стал выходить какой-то горячий поток, и этотже поток, как бы изливаясь из него, тут же и вздымал его ввысь, и он уходил всевыше, оставляя под собой географию колымского скованного льдом побережья.