Читать книгу "Покаяние пророков - Сергей Алексеев"

И вдруг ответил живой женский голос.

— Аркаша, это ты? Ой, мы тебя заждались! Когда ты приедешь? Алечка тебя все зовет, папа, папа. Вот я сейчас ей трубку дам!

Комендант нажал сброс, от зовущего и тоскующего голоса женщины стало не по себе. Оказывается, у этого Аркани жена есть и дочка…

С чердака хорошо просматривались все подходы к дому от леса, однако со стороны реки была мертвая зона. Дождавшись темноты, он спустился вниз, осмотрел двор глазом солдата, готового держать круговую оборону, и забрался на стог. Шапка снега на нем растаяла, и сено промокло на полметра. Он разворошил его, сделал гнездо, положил под руку обрез и снова достал трубку. Номера, по которому звонил оставшимся в лесу наблюдателям, он не запомнил, поэтому перебрал в справочнике все, а их было десятка три, и стал набирать подряд. Два первых не ответили, третий почему-то срывался, и только по четвертому неожиданно отозвался мужской голос.

В это время боковым зрением заметил движение около реки. Сунул игрушку себе под ноги и взял обрез.

Снег на склоне почти согнало, узкие ленты сугробов остались только вдоль поскотины и огорода. Комендант держал под наблюдением изгородь усадьбы и через минуту увидел легкую и стремительную тень, мелькнувшую на фоне снега. Почти одновременно на улице за спиной послышался шлепок, будто в лужу наступили.

Еще через минуту вроде бы зашуршал рыхлый снег за домом, в мертвой зоне. Если это был не обман слуха, не весенняя игра звуков просыпающейся земли, то подходили сразу с трех сторон.

Он замер, затаил дыхание. Жеребец в деннике несколько раз гоготнул тоненько, будто пробуя голос, и вдруг затрубил, как полковая труба…

* * *

Предчувствие опасности спало разом, будто она из глубины вынырнула и вдохнула свежего воздуха. За все время своего подземного сидения боярышня поднималась в хату лишь один раз, чтоб испечь жданки, и сейчас, едва почувствовав облегчение, перебралась в подпол, нашарила лестницу и открыла люк.

Ей казалось, что на улице день и солнце, однако в хате горел свет, а за окнами было темно.

— Бабушка, должно быть, кончились наши муки, отлетела беда.

Агриппина Давыдовна выпотрошила комод, шкаф и теперь сидела на полу, вязала узелки. Они уже стояли повсюду, на столе, лавках и даже на пороге, большие и совсем маленькие, с тряпьем, посудой, валенками и телевизором.

— Куда же ты собираешься, бабушка? — Вавила потрясла ее за плечи. — Не надо уходить.

— До хаты пойду. У гостях дюже добре, та же ж пора до дому.

— Ты же у себя дома? Это ведь твоя хата!

— Ни, туточки усе чужо… Тай и чоловик мой, Лука Михайлович, ждет.

— Что ты говоришь, бабушка? — Заглянула в лицо: глаза осмысленные, живые, разве что непривычно кроткие…

— А ты хто? — вдруг спросила старушка. — Мати моя, чи шо?

Вавила отпрянула.

— Нет… Ты не помнишь меня?

— Колы чужа жинка, шо ты сюда прийшла?

— Я к Юрию Николаевичу пришла, — попыталась втолковать. — У тебя в подземелье пряталась. Не признала?

— Усяки люпины ходят… Шо це такс?

Вавила разгребла ворох тряпья, достала цветастые лоскутки, разгладила, сложила в аккуратную стопочку, туда же отправила обрывок ленты, красный поясок и сломанную пополам перламутровую гребенку.

— Яки красивы, — приговаривала. — Кажу, шо на юбку, шо на передник…

Затем расстелила клетчатый платок, бережно перенесла все и связала в узелок.

На улице орала голодная и наверняка недоеная корова.

— Бабушка, дай-ка я корову обряжу, — попросила боярышня. — Где подойник у тебя?

— Якая тебе бабушка? — засмеялась та. — Ой, дывитесь, бабушка!..

Выпушенные во двор собаки внезапно залаяли разом и грозно. Агриппина Давыдовна вскочила, бросилась от окна к окну, в глазах мелькнула радость.

— Та ж едут! За мной едут!

В тот же миг разом и густо ударили выстрелы, ровно в пасхальную полночь. Но старушка кинулась к Вавиле, прижалась к груди, свернулась комочком.

— Мати! Мати! Нимци! Ой, лихо!

— Да что ты, Господь с тобой! — Боярышня обняла дрожащее худенькое тельце. — Стреляют, слышу…

Остановить или успокоить старушку было невозможно, она неожиданно вырвалась, полезла в подпечье.

— Война! Война! Нимци идуть! Ой-ой-ой!..

Стрельба длилась несколько минут, то густо, очередями, то одиночными хлопками, и была совсем не страшной, не угрожающей. Вавила свет выключила, в одно окно посмотрела, во второе — ничего не видать. Потом и вовсе все стихло, лишь собаки еще долго лаялись и бросались на забор да призывно кричала недоеная корова.

И когда наконец все стихло, боярышня снова зажгла свет и вытащила стонущую старушку из-под печи. Ее всю колотило, она хватала за руки, жалась, искала защиты.

— Погоди вот, я отолью тебя от испуга. — Вавила усадила ее на узелки. — Потерпи немного, сейчас все и кончится.

Достала из котомки последний огарок свечки, в миску положила и в печь поставила. Потом крестиком воду освятила, усадила Агриппину Давыдовну на порог, сняв платок с головы, распустила жиденькие волосы.

— Ну погляди на меня, подними глаза! — приказала. — И читай за мной. «Отче наш, иже еси на небеси. Да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое…»

Почтарка лишь шевелила губами. А боярышня в то же время бережной ладонью лицо водой освященной умыла, руки, непокрытую голову окропила и достала расплавленный воск.

— Излейся, страх лютый, аки вода изливается с гор. Аки воск сей огненный горючий застынет, так испуг спадет с души твоей. Не бысть более страху земному, бысть Божьему. Аминь.

Достала из воды отлитую восковую фигурку — человек с ружьем. Вот отчего испуг ее был. Проткнула иглой насквозь, на кусок бересты положила под дымоходом и подожгла.

— Унесись в трубу и развейся пеплом!

И пока все это делала, Агриппина Давыдовна уснула прямо на пороге, привалившись к косяку. Вавила подняла ее на руки, перенесла в кровать. Сама же пристроила иконки в углу на лавке, постелила коврик, отбила первый поклон, откинула кожаный листик на четках да так и заснула, стоя на коленях.

А проснулась на рассвете оттого, что ведро звякнуло: бабушка уже корову подоила и теперь цедила молоко.

— Та шо ж ты на полу спишь? — знакомым визгливым голосом заговорила старушка. — Як чоловик мой. Тай кажу, он же ж дурной быв, як горилки выпьет. А ты горилки не пила.

— Я молилась, бабушка.