Читать книгу "Клевые - Эльмира Нетесова"

— Да что знаете обо мне? Небось, и сам такой, как мои. Для вас дети — отрыжка дурной ночи! Издержки неосмотрительной беспечности! Зачем меня родили? Я что? Просилась к ним? Да сто лет не видела бы! Если б меня хотели, так родили б! А то — высрали! И то наспех! Видите ли, они не могут мириться с моим характером! Его что, по заказу приобретают? Не они в том виноваты? То меня заставили ходить на уроки музыки, какую я переносить не могла! Отец под ремнем держал два года, пока не понял, что музыкальный слух от Бога, а не от его хрена! И ремнем не вбить! Когда допер, вздумал в шахматный кружок всунуть! Я конь от ладьи и теперь не отличаю! Тогда в балетную меня впихнули! Я им такой балет оторвала, что училка, наверное, до сих пор с инсультом канает! Показала ей современные танцы! Она, дура, позвонила моим, чтобы забрали и больше не приводили к ней на занятия. Я там всю кодлу на уши поставила. Весело было! Танец живота враз освоили! Будто ему все годы учились! А мой папаша приволок домой и опять за ремень. Через неделю определили в хор. Я им спела… Ту саму, что во дворе от пацанов слышала. Про Лельку-минетчицу! Конечно, отказались

взять. Сказали вежливо, мол, у нас классика, а ваша дочь любит народный фольклор. Отец из меня этот самый фольклор две недели ремнем выколачивал. Когда проверил, что до единого народного слова из башки выбил, решил меня отдать в художники. Привел в мастерскую. Мне картины стали показывать, повели в свою галерею. Я смотрю и смех разбирает! Мазня! На заборах лучше рисуют. А они эту херню назвали абстракционизмом! Там на картинах, будто бухой пивбар наблевал. Все в кучках, в брызгах, в грязи! Я и спроси, мол, чем этот бред нарисовали? Больной сракой? Мне за такое в школе единицу поставить пожалели б! С урока выгнали б за хулиганство! Отец за то, что правду сказала, за ухо взял. И выволок башкой в угол. Потащил в спорт. Решил меня в фигурное катание приспособить. Они вздумали проверить мою пластичность. Ну я дала маху! Как вывернулась, у экзаменатора очки на яйцах оказались! Он, бедный, дара речи лишился вмиг и только руками замахал. Дескать, вон отсюда! А мне того и надо! Не терплю спорт! Ненавижу, когда бабы на коньках кривляются, как вошь на гребешке! Ну, и ходу оттуда! Думала, угомонятся родители, оставят в покое. Так нет! Едва шкура на спине и заднице поджила, потащил папаша в школу, где изучают иностранные языки. Там первичный запас знаний решили проверить. Я и выдала стишок. Какой в школьном туалете зацепила. Вообще немецкий язык не знаю. Но тот стишок понравился. Мне, но не училке. Покраснела, отказалась принять меня. Я и не горевала. Только думала, сколько раз проваляюсь в постели с ободранной задницей. И куда теперь впихнет меня папаша? Когда привел домой, мать услышав, что я отчебучила, сказала, что хватит со мной цацкаться, что я их повсюду опозорила! Наплела, вроде я совсем никчемная, лишняя в семье, непонятно в кого удалась и пожалела, что не избавилась от меня еще в начале беременности! Отец ее не остановил, не отругал. Лишь вздохнул. Но так, что стало понятным его согласие с матерью. Объяснять не потребовалось. Поняла все сама. И в тот же день выгнали меня из дома.

— Давно это случилось?

— Четвертый год пошел.

— Тебе не хотелось вернуться в семью?

— Нет! Никогда! Я в тот день поняла, что не вся родня родной бывает. Мне за все годы даже чужие никогда не говорили столько обидных слов, сколько я от своих слышала. Когда отец колошматил, так обзывал, что никто такого не простил бы! Я не только не была такой тогда, я даже значения тех слов не знала! Он сам меня заставил возненавидеть семью, ставшую адом! Я не только охладела к ним, заживо урыла обоих! И не только вернуться, случайно не хочу встретить никого! Под забором сдохну, не вспомнив о них, знаю, откинуться помогут. Да и я от них ничего не возьму. Лучше сама в петлю влезу, чем к ним обратно прийти. И человеком себя

почувствовала, когда осталась на улице. Без них, сама! Таких, как я, теперь много по городу. Дети интеллигентов! Куда там! Дело в том, что эта интеллигенция считает, будто мы ей во всем обязаны подражать. Жить и думать, как они! С хрена ли такое? Вон моего папашу сократили на работе. Не нужны стали военные офицеры. Он и остался, как затычка в чужой заднице! Нигде не нужен, потому что ничего не умеет. Он только меня мордовал. И солдат, какие ему подчинялись. А случилась другая ситуация — остался не у дел! И кого винит? Правительство! Оно, мол, забыло его заслуги в Афгане! Он там кровь проливал, сам не знал за что. Кто ему виноват? Дурацкие приказы выполняют только недоноски!

— Молчать! — грохнул по столу лейтенант так, что все зазвенело, подпрыгнуло, посыпалось на пол. Лицо Петровича посинело.

— Как смеешь ты, соплячка, судить о тех, кого не знаешь, о чем понятия не имеешь? Как можешь порочить погибших, позорить раненых, смеяться над большой бедой, не зная ее цену? Мерзавка! У тебя болела задница! Она быстро заживет. Ты своей мизерной обиды не простила! А на ребят, какие в Афгане полегли, ушаты грязи выпилила! Что понимаешь в войне?

— Я не о них! Я о своем, выжившем! Те, может, зря погибли! Может, не были такими, может, нужны были? Да, судьба — слепая дура! Убрала хорошее, а дерьмо жить оставила! — пошла на попятную Динка.

— Выходит, я — дерьмо, коли жить остался? — потемнели глаза человека.

— Вас не знаю! О своем говорю!

— Не тебе его судить! Кто Афган прошел, тот пять жизней прожил. Любой, вернувшийся живым оттуда, не только смерть в лицо повидал не раз, а и все круги ада проскочил!

— Если б так — боль другого понимать должен. И не звереть дома, дорожить не только своей жизнью, а и того, кого сам на свет пустил! Разве это мужчина, какой отрывается на пацанке и колотит каждый день? Небось, слабо ему было там — на войне свою прыть показать? Небось, там самого пороли?

— Дура! Там не тело, душу выпороли. У всех! Это не заживает! До самой смерти будет помниться!

— А я причем? — перебила Динка.

— Ты? Должна была понять отца! И помочь ему! Кто ж еще?

— В чем? Себя измордовать? Его хватало с лихвой! Как жива осталась?

— А зачем жить, если нет в тебе тепла? Не успев повзрослеть, научилась ненавидеть! Не умея прощать, живешь. Чужих понимаешь, развратников ублажаешь, а отца бросила!

— Он этого хотел, долго добивался того! Я сама не хотела верить, что лишняя в доме! Да убедили! Оба!

— А мать кто?

— Военврач! Вместе с ним была в Афгане. Хирург! Когда пришло время меня родить, ее оттуда отправили в Москву. Отец еще несколько лет там был. Я уже в школу пошла, когда он приехал. А через год ушли наши из Афгана. Совсем! Ну, отец в Москве работал. Правда, поначалу в госпитале лечился. Раненье было. В голову. Уж лучше не выжил бы, чем вот так меня мучил!

— Не тебе судить! Он выжил, значит нужен! Не всем повезло, как ему!

— Я ж говорю, судьба — дура! — согласилась Динка.

Петрович сидел напротив, но словно не видел ее. Памятью вернулся в свое прошлое — в далекий, чужой, незабываемый Афганистан.

Дымилась в пальцах сигарета, падал пепел на бумаги, на стол, обжигал огонь кожу, человек ничего не видел и не чувствовал. Дрожали руки…