Читать книгу "Быть Сергеем Довлатовым. Традегия веселого человека - Елена Клепикова"

Давно и более-менее удачно женаты: я – по второму заходу, скорее по ее, чем моей инициативе, он – незнамо почему, да и не очень любопытно. Из большого секса Стас, по его словам, ушел еще в России, вовремя соскочив с этого дикого жеребца. Я пока что на нем подпрыгиваю, хорошо это или плохо. Но я младше на пять лет и все еще оглядываюсь и заглядываюсь – всегда был похотлив, а теперь, по возрасту, стал неприхотлив.

Зато с женой – как в прежние годы, никакая виагра не требуется, встает при одном ее виде или даже при мысли о ней: ночная эрекция меня будит и не дает заснуть – будить ее или не будить? Если хотите, банал: «Она его за муки полюбила, а он ее – за состраданье к ним». Хотя какие там муки, какое там состраданье, просто – педофил и геронтофилка, пусть разница между нами всего ничего: восемь лет. По крайней мере, пока мы легко преодолеваем эту возрастную разноту под одеялом да и в любой другой располагающей ситуации, а занимаемся мы этим в самых разных, как только на кого из нас накатывает любовный амок – чаще всего на обоих одновременно. А женились мы и вовсе по шаблону: профессор и воспылавшая к нему студентка. Вот мы и зацепились друг за дружку. Фактически это она увела меня от первой жены, держа за х**. Не то чтобы целколюб, но никаких сомнений в ее целости, хотя видимых признаков тоже не было, но так сплошь и рядом: не всем же море разливанное крови.

Какому мужику не хочется быть первым мужиком своей бабы? Довлатов вот жалился, что он у женщин второй – и это в лучшем случае. Только раз в жизни мне подфартило и определенно, вне всяких сомнений, сломал целку, хотя по дикой застенчивости эта девушка, наоборот, говорила, что у нее уже был любовник, но в последний момент попросила быть осторожнее, у нее там так устроено, иногда больно… дико стеснялась своего девства в 23 года. Ни с чем не сравнимый кайф – распечатать женщину и выпустить на волю джинна, тем более ее джинн оказался совершенно неуправляемым: едва справлялся. На ней я и женился – в первый раз. Я и со второй женой должен был стать первым, зная ее студенткой, которая сама вешалась мне на шею.

Клянется, что я у нее – первый и единственный в физическом смысле, о чем она теперь жалеет, а девчоночьи и девичьи влюбленности – с первого класса, сначала в одноклассников, потом в учителей и профессоров, вплоть до меня, когда терпеть уже не было сил, – все они не в счет, хоть именно их она вспоминает спустя столько лет. А что, если я не первый профессор, которого она соблазнила, уверенная – романтическая ханжа! – что это он ее соблазняет? Как в моем случае, когда вся инициатива исходила от нее, начиная с первого поцелуя. А если она вешалась на шею каждому? «Ты еще список составь!» – смеется она, когда я делюсь с ней – вот глупость! – своими подозрениями.

Ни в чем не уверен. Правда не есть субстанция ее жизни, а тем более амплуа или прерогатива, и никогда не была. И если брешет всю жизнь, то чтобы меня поберечь и уберечь от правды, никак, ну никак не врубаясь, что сомнения мучат, изматывают и подтачивают сильнее любой правды, даже если бы она поимела всех моих знакомых, а своих собственных у нее нет. Из-за этой гнетущей, приступами, ревности у меня и забило артерию, вставили стент, пью для разжижения крови японское лекарство наповал, у которого боковых последствий больше, чем пользы, смерть включая: яд. Времени на жизнь не осталось. Мне суждено умереть, так ничего о ней – от нее – не узнав.

Зачем лгала ты? И зачем мой слухуже не отличает лжи от правды,а требует каких-то новых слов,неведомых тебе – глухих, чужих,но быть произнесенными могущих,как прежде, только голосом твоим.

Иногда воображал ее с этим автором, затесавшимся в нашу серенькую компашку, и даже оправдывал ее сексуальное предпочтение интеллектуальными запросами – с кем еще, как не с Бродским? К тому же с моей подсказки, что и обидно: он ходил тогда в городских сумасшедших, а я носился с ним как с гением и сам ее подтолкнул – дал зеленый свет. Одна надежда на него – что не стал бы с женой приятеля.

Навязчивая идея? Свихнулся на ревности, как главный герой этого рассказа на евреях? Еще вопрос, кто герой рассказа, кто больной на голову – я со своей зацикленностью на жене или Стас с его психозом на мне? Я сломался на ревности, он на антисемитизме, а зациклился на мне. Все мы слегка чокнутые, а некоторые не слегка – как мы с ним. Кто на чем. Себе в убыток. У каждого свой бзик, своя заморочка, свой таракан в голове, у нас обоих мозги набекрень. Или безумство есть норма?

Несколько раз пытался вдолбить это моему приятелю, на что он неизменно говорил:

– Еще не поздно.

– Давай вместе, – предлагаю.

– Мне-то чего?

– Из гигиенических соображений. Большинство американцев обрезаны.

– Ну да. Это еврейский заговор. На всякий случай. Чтобы вас не отличить.

– От арабов, – смеется Тата, великовозрастная дщерь Стаса.

– А был слух, что ты здесь обрезался, – говорит вдруг Стас и сверлит меня глазами.

– Показать?

– Покажи! – требует неуемная Тата.

Помню, про Довлатова тоже такой слух был и докатился аж до Парижа, откуда вернулся обратно и дошел до Сережи: мол, из идеологических и утилитарных соображений, потому что редактируемый им «Новый американец» спонсировал какой-то пейсатый.

– Хочешь, чтобы я тебе член через океан протянул в качестве доказательства? – звонил Довлатов в Париж. – Клянусь, крайняя плоть при мне. И пребудет до конца моих дней. Как был антисемит, так и умру, – сказал этот полуеврей-полукавказец.

И то сказать: к тому времени Довлатов уже порвал с русским еженедельником с еврейским акцентом, укрепившись в своей позиции еще больше.

– В таком плотном кольце евреев, как в иммиграции, мудрено не стать антисемитом, даже будучи евреем, – говорил Сережа.

Не обязательно таким продвинутым, как Стас. Точнее, каковым Стас себя считает.

– Могу даже посочувствовать Стасу – антисемит вынужден косить под филосемита! – добавлял он не без злорадства. Сам Довлатов никаким антисемитом, понятно, не был – ни в одном глазу, но свое злоязычие, необузданное политкорректностью, этот мизантроп распространял на все и вся окрест, себя включая: главный объект.

Между прочим, Стас, будучи идеологическим антисемитом – если только он не подводил под свой зоологический антисемитизм идеологическую базу, – евреев-антисемитов не жаловал, хоть и часто ссылался на них: «Милые ссорятся – только тешутся!» Бродский, тот и вовсе считал еврейский антисемитизм «комплексом йеху»:

– Это как Гулливер боится, что благородные лошади-гуингмы заметят его родовое сходство с презренным человекоподобным йеху. Страх еврея перед синагогой. Тем более – поверженной. А у меня – перед торжествующей. Иудеохристианская цивилизация. Ханука в Кремле. Еврея – в папы Римские! Мяу.

А сам Бродский был свободен от комплекса йеху?

Мечтал ли наш Гулливер стать лошадью?

Тату я знаю сызмала, еще по Питеру, когда она была угловатым подростком, зато теперь – клевая телка, на пару-тройку лет младше моей жены, но в теле, детей так и не завела, взамен – три кота, все мужики, хоть и кастрированные. Я всегда на нее засматриваюсь, все еще видя в этой привлекательной, хоть и не юной уже женщине питерскую сопливку, которая в ней нет-нет да проглядывает. Или это моя память выкидывает такие фортели с утраченным временем? Или меня возбуждает мое воображение?