Читать книгу "Денис Давыдов - Александр Бондаренко"

«Однако не суждено было Денису Васильевичу дождаться исполнения заветной мечты перевезти прах благодетеля своего на поля Бородинские. Смерть уже подкрадывалась к нему, так часто с презрением смотревшему в лицо ей: едва прошел месяц после официального извещения о предстоявшем ему почетном поручении, как не стало преданного адъютанта пламенного Багратиона и славного партизана Отечественной войны»[602].

Он умер поутру 22 апреля 1839 года в селе Верхняя Маза.

«В конце августа 1839-го года на Бородинском поле открыли памятник и были маневры, повторившие Бородинскую битву 1812 года. Перед тем же временем погребли, возле самого памятника, тело князя Багратиона, перевезенное туда из Владимирской губернии.

Эту последнюю мысль подал Д. В. Давыдов. Военный министр уведомил поэта-партизана, что государь, согласившись с его представлением, ему же поручает перевезти тело князя Багратиона. Денис Васильевич тогда был уже на смертном одре. Прочитав бумагу министра, он заплакал от удовольствия сердца и умер с прижатым к груди повелением. Прекрасная смерть!»[603]

И вновь — легенда…

* * *

Победоносное российское воинство облачилось в траур — пусть и не внешне, но кончина Давыдова болью отозвалась во многих офицерских сердцах; заплакали поэты земли Русской, выражая свою скорбь в стихотворных строках.

Где ты, наш воин-стихотворец?.. Вдвойне Отчизны милый сын, Ее певец и ратоборец, Куда ты скрылся?.. Ты один Не пробужден еще призывом, Собравшим тысячи полков, Одним всеобщим войск приливом, Единодушным их порывом Не привлечен на пир штыков… Проснись!.. Все русские дружины Шлют представителей своих На Бородинские равнины Свершить поминки битв святых…[604]—

писала поэтесса графиня Евдокия Ростопчина, невестка знаменитого московского главнокомандующего.

Стихами почтили ушедшего друга Жуковский, Вяземский и многие, многие другие…

Как эпитафию, приведем слова анонимного автора журнала «Библиотека для чтения» — из очередного критического обзора, написанного по поводу выхода в 1860 году в свет четвертого издания произведений Давыдова:

«Денис Давыдов — друг Бурцова, гусар и суровый партизанский генерал Давыдов, и семьянин Давыдов, и мирный московский житель Давыдов, — был лицом истинно благородным, истинно симпатичным, истинно даровитым, истинно оригинальным, в лучшем смысле этого слова. Он умер, не оставив ни одного врага ни в обществе, ни между близкими ему, ни в литературе. В зените и надире{188} русской словесности имя его произносилось с почтением. Белинский почтил его труды выражением светлого сочувствия, Булгарин не ухитрился сказать о нем ничего скверного. При всем нашем современном миролюбии, при нашей холодности к красотам войны и военной славы, Давыдов блещет для нас не только „священной памятью двенадцатого года“, но и честной памятью долгой, трудовой, безукоризненной деятельности, верной своему времени и украшенной присутствием самобытного, несомненного таланта»[605].

Денис Васильевич был погребен в Москве, на кладбище Новодевичьего монастыря. Через три года неподалеку от его могилы будет похоронен его друг и родственник генерал-майор Михаил Федорович Орлов.

На этом можно было бы и поставить точку в нашем повествовании. Ах, если бы всё в жизни было столь просто и однозначно!

* * *

Известно, что после смерти императора Николая I и проигрыша Восточной войны страна и общество переменились коренным образом. Это выразилось не только в реформах Александра II, но и в том, что официальную государственную идеологию, четко выраженную догматом «Православие, Самодержавие, Народность», стали вытеснять, так скажем, либеральная философия и разночинное миропонимание. Не знаем, хорошо это было или плохо, но все завершилось Февралем 1917 года, следствием которого стал Октябрь.

Так далеко мы пока заглядывать не будем, а остановимся в начале 1860-х годов, когда народу во всех отношениях «дали волю». Ну, не то что совсем дали — а скорее там, где не надо… Но обратимся к посмертной судьбе нашего героя.

«Шестидесятники, свергавшие с пьедестала Пушкина, не могли не обратить своего внимания на Дениса Давыдова. Счеты среднего дворянина Давыдова с чиновниками, представляющими военно-бюрократическую машину государства, к тому времени были забыты. Для шестидесятников Давыдов был прежде всего крепостником, ведь по этой линии и среднее дворянство и чиновничество были едины. Для шестидесятников он был выразителем духа и настроений ненавистной им палаческой военной системы. И рецензент „Русского слова“ показывает всю пустоту и ничтожность воспетого Давыдовым военного быта»[606], — пишет автор 1930-х годов.

Мы уже вспоминали этот пресловутый обзор, написанный действительным статским советником А. В. Лохвицким, — оценку четвертого издания давыдовских произведений. Но чтобы всё окончательно расставить по местам, приведем еще один «пассаж» из этого текста:

«Говоря высоким слогом, русская поэзия украсила пышным венком славы чело партизана-поэта. Новый издатель его сочинений собрал все эти пиитические цветы и приложил их в конце издания в виде Диплома Давыдову на почетное место посреди действительных членов российского Парнаса. Диплом подписан и скреплен именами с более или менее значительным авторитетом для составителей „руководства к истории русской литературы“. И Пушкин тут расписался, и Жуковский, и Языков, и Баратынский, и князь П. Вяземский, и графиня Растопчина, и г-н Федор Глинка. К этому отборному септету, сто́ящему любого состава итальянской оперы, присоединили свои скромные голоса и мелкие хористы, например гг. Зайцевский, Стромилов, какой-то граф Федор Толстой{189}. Последний выразился, впрочем, с большим достоинством и с истинно-величавым лаконизмом: „Ужасен, — говорит, — меч его отечества врагам; ужаснее перо надменным дуракам“. Хорошо, что это перо покоится теперь, вероятно, в семейном музеуме; а то страшно было бы и браться за разбор сочинений рьяного воина. Не соглашаться с мнением всех вышепоименованных авторитетов — не значит ли это быть „надменным дураком“ и вызвать на свою голову грозу „ужасного пера“?»[607]