Читать книгу "Догмат крови - Сергей Степанов"

— Нет, не виновен, — тихо произнес старшина.

Голубев поперхнулся. Все вокруг молчали, думая, что ослышались. Бейлис рухнул на скамью как подкошенный. Ему подали воды, в тишине было слышно, как зубы приказчика стучат о край стакана. Потом в разных концах зала и на хорах раздались робкие одиночные аплодисменты, и вслед за этим зал суда взорвался ликующими криками. Люди будто сошли с ума, вскакивали со своих мест, обнимались и целовались. Адвокаты жали руку Бейлису, хлопали его по плечу, а он рыдал и смеялся одновременно.

Голубев прирос к стулу. У него возникло ощущение нереальности происходящего, как на уроке в гимназии, когда он был вызван к доске и ничего не мог ответить из космогонии. Он убеждал себя, что это нелепая ошибка. Председатель суда зазвонил в колокольчик, заронив призрачную надежду, что сейчас он рявкнет на старшину: «Что за чепуху вы городите!». Но Болдырев всего лишь объявил, что судьи удаляются на совещание. Розмитальский заспорил с соседом, что коронные судьи по закону имеют право не утверждать заведомо неправильное решение присяжных. Ему отвечали, что это право распространяется только на тот случай, если члены суда единодушно придут к выводу, что осужден невиновный. Голубев заткнул уши, не желая слушать возражений. «Отменят, обязательно отменят», — шептал он про себя как заклинание. Судьи отсутствовали не более четверти часа, и это короткое время показалось студенту вечностью. Вернувшись из совещательной комнаты, Болдырев строго поглядел на публику и огласил определение суда, в котором Голубев от волнения не понял ни слова. И только когда Болдырев сказал Бейлису: «Вы свободны», он ощутил такое же чувство отчаяния и безысходности, как в детстве после равнодушных слов учителя: «Голубев, кол!»

Конвоиры сунули сабли в ножны и отошли от подсудимого. Зал разразился криками восторга, все бросились к деревянному ограждению поздравлять Бейлиса и его адвокатов. Голубев, как лунатик, поднялся с места и двинулся к выходу. По дороге он наткнулся на Замысловского и машинально спросил:

— Как же так, Георгий Георгиевич?

Депутат сконфуженно пробормотал:

— Видите ли, Володя, оправдательный приговор нельзя считать безусловным поражением. Главное, что ритуал доказан.

Студент недоуменно поднял на него глаза: «О чем это он?» и двинулся дальше. У дубового барьера он натолкнулся на плотную толпу репортеров, поздравлявших защитников.

— Ша! — крикнул, перекрывая общий гвалт юнец в ермолке. — Ша! Дайте же сказать Оскару Осиповичу.

До ушей студента донесся ликующий голос:

— Оправдание стало естественным результатом разработанной мною тактики…

— Качать Оскара Осиповича, гордость русской адвокатуры! — зычно провозгласили из толпы.

Грузенберг взлетел над головами, фалды его фрака нелепо болтались, крахмальная сорочка и белье под ней задрались. Студент оттолкнул какого-то иностранца и выбрался в коридор. У лестницы, в окружении нескольких десятков человек, стоял Шульгин и прочувствованно говорил:

— Спасибо присяжным заседателям! Низкий поклон киевским хохлам, чьи безвестные имена опять потонут в океане народа! Им, этим серым гражданам Киевской земли, пришлось перед лицом всего мира спасать чистоту русского суда и честь русского имени…

Обе половинки дверей с треском распахнулись, из зала вывалилась толпа, несшая на своих плечах Грузенберга. Среди толпы были дамы. Одна восторженная шатенка, не заботясь о своем модном наряде, припала губами к лакированным штиблетам адвоката. Все стоящие на лестнице устроили овацию. Голубев плюнул и вышел из суда, дав клятву, что отрясает с ног своих прах капища лжи.

На площади кипел людской водоворот. Два пожилых человека, побросав на булыжную мостовую верхнюю одежду и заложив большие пальцы за атласные жилеты, отплясывали бешенный маюфес. Почти у всех в толпе белели в руках газетные листки. Все читали и обсуждали отпечатанное пятивершковым шрифтом, видимо, заготовленное загодя сообщение: «Бейлис оправдан!» Мальчишки-газетчики не успевали распродавать экстренный выпуск, а им со всех сторон сыпали, не считая, серебро и бумажки. Еврей в студенческой шинели забрался на памятник Богдану Хмельницкому и, стоя под стременем гетмана, что-то выкрикивал. Внизу восторженно махали фуражками.

Голубеву невыносимо было оставаться на ликующей площади, домой идти тоже не хотелось. Он побрел куда глаза глядят, лишь бы подальше от толпы и криков. Ноги сами привели его на Владимирскую горку. Здесь было пустынно и темно, только горели лампочки по краям огромного креста в руках чугунного князя Владимира. Пошел дождь, собиравшийся с самого утра. Казалось, матушка-природа крепилась, крепилась, но после оглашения приговора не выдержала и разрыдалась по своим детям, не нашедшим правды в суде. Вниз по крутым склонам, изборожденным глубокими промоинами и рытвинами, как морщинистые старушечьи щеки, стекали ручьи слез. Ветер налетал порывами, и в покорном шуме покачивающихся деревьев и в робком шорохе сбиваемых на землю осенних листьев чудился тихий плач земли русской. А с поднебесной высоты — там, где ветер с размаху разбивался об обрамленный электрическими лампочками крест, — доносились завывания, в которых студенту слышался ликующий сатанинский хохот.

Дождь хлестал в лицо двум Владимирам, огромному на постаменте и крошечному внизу. Но святой Владимир прямо глядел в московскую даль, а маленький Владимир, стоя у балюстрады, смотрел вниз на Подол, на мельницу Бродского. К строениям, окружавшим мельницу, недавно добавилась дизель-моторная станция с динамо-машинами, и теперь Нотер Дам де-Подол сверкал электрическими фонарями на крыше. В этот момент налетел особенно сильный порыв ветра. На Владимирской горке что-то оборвалось с металлическим звуком, и сияющий крест в высоте потух. Святой Владимир погрузился в кромешный мрак, наполненный дьявольским воем ветра.

В темной бездне особенно ярко засветилась мельница Бродского, и студенту почудилось, что огненный узор фонарей на ее крыше складывается в каббалистические знаки наподобие таинственных слов: «Мене, Текел, Фарес», возникших на стенах чертогов вавилонского царя Валтасара. Содрогаясь от собственной дерзости, Голубев впервые в жизни усомнился в библейском толковании. Глупо было верить, что Даниил, один из плененных иудеев, отрыл вавилонскому царю истинный смысл грозных заклинаний? Воспаленные губы Голубева прочитали сияющие огни по-новому: «Исчислены — и богатства ваши найдены привлекательными для нас! Взвешены — и найдены легкими для захвата нами! Разделены — и отданы в рабство нам!»

Он отошел от пропавшего во тьме святого Владимира, добрел под дождем до стеклянной галереи Михайловского механического подъема, предназначенный для подъема и спуска с Верхнего города на Подол. Стальной канат подтянул по рельсам длинный вагон, построенный по образцу лучших швейцарских фуникулеров. Голубев машинально вступил на открытую площадку, не думая о том, что можно было спрятаться от косого дождя в закрытом купе. Вагон двигался вниз медленно, со скоростью, узаконенной в красивой альпийской стране, где никто не спешит и жизнь течет плавно и размеренно. Пока вагон фуникулера полз вниз по рельсам, в памяти Голубева мелькнули смутные воспоминания о прочитанных несколько лет назад протоколах заседаний всемирного союза франкмасонов и сионских мудрецов, выкраденных из тайного хранилища Он подставил горячее лицо под струи дождя, ежась не столько от холода, сколько от точности предсказаний протоколов: «Бог даровал нам, своему избранному народу, рассеяние, и в этой кажущейся для всех слабости нашей и сказалась вся наша сила, которая теперь привела нас к порогу всемирного владычества».