Читать книгу "Клеопатра - Фаина Гримберг"

Антоний видел, как «Антониада» прорывает двойной строй римского и александрийского флотов и стремительно удаляется с этой арены морского боя. Он боялся, что Клеопатру догонят. Надо было защитить, прикрыть... Он быстро перебрался с тяжёлой декеры на более лёгкую пентеру — боевой корабль с пятью рядами весел, а на декере их было соответственно десять. Пусть нападут на его корабль, а не на неё!.. Они были уже далеко от места битвы. Они были вне опасности захвата, они не очутились в плену, по крайней мере пока!.. Они проиграли...

Антоний поднялся на борт корабля Клеопатры, сел на носу, обхватив голову руками. Клеопатра лежала под навесом в полубеспамятстве. Он поднял голову, посмотрел издали на эту женщину. Она была толстой, некрасивой, волосы её были растрёпанны, одежда в беспорядке. Он, конечно же, не любил её! А кто любит свою руку или ногу?.. Или сердце в груди?!.. Юркая либурна рванулась в погоню за «Антониадой». Брошенное копьё упало возле сидящего Антония. Всё же «Антониада» сумела оторваться от погони... Теперь море вокруг сделалось таким обычным, как будто и не было никакого боя на некотором расстоянии отсюда... Марк Антоний поднялся с трудом, бросил быстрый взгляд на лежащую под навесом Клеопатру. Её обморок перешёл в тяжёлый сон... Марк Антоний спросил, кто управляет кораблём. Капитан подошёл к нему, прихрамывая, нога была обожжена.

— Ты спас царицу, — произнёс Марк Антоний хрипло и иронически. Человек стоял перед ним, морщась от боли. Антоний спросил: — Как тебя зовут?

— Алекс. Сириец Алекс...

— Ну ступай. Тебе трудно стоять...

Антоний снова присел на носу корабля и закрыл лицо ладонями...

* * *

Но это был ещё не конец. И Антоний и Клеопатра опомнились, пришли в себя. Она спросила, сколько дней прошло. Перед ней встала Хармиана и ответила, что два дня. Маргарита не хотела видеть никого из рабынь. Хармиана, охая, потирая поясницу, вымыла Маргариту, расчесала волосы и убрала в простую греческую причёску, подкрасила губы, веки, ресницы, подрумянила скулы, одела в самый простой хитон... Маргарита послала к Антонию Ирас — узнать, придёт ли он обедать в покои жены. Он велел передать, что придёт. Он пришёл в кудрявом парике. Сидели друг против друга.

— Зачем ты надел этот парик? — спросила она. — Тебе не идёт.

— У меня волосы сгорели. — Он усмехнулся и дёрнул плечом. — Пришлось сбрить.

— Всё равно сними!

Он послушно обнажил бритую голову.

— Так лучше! — сказала она убеждённо. — Так ты совсем молодым выглядишь!

Он улыбнулся дружелюбно. Ели.

— Александрийцам объявили о поражении? — спросила она.

— По-моему, им теперь всё равно! Они уже знают, но им всё равно.

— И всё-таки это подло! — в её интонациях снова — промельком — зазвучало нечто детское... — Лагиды столько сделали для этого города, для этой страны...

Она замолчала и прислушалась чутко. Она, собственно, хотела услышать то, что нельзя услышать, то есть его отношение к ней. Она не слышала сейчас этой тонко звучащей, тонко звучной ноты близости. Он сидел так близко от неё, но он не любил её, он не хотел быть к ней близок. Они были связаны судьбой, но он не хотел быть к ней близок...

— Я хотел бы написать письмо Октавиану, — начал он и не смотрел на неё...

Она почти догадалась, о чём должно быть это письмо. Она подумала смутно, что ведь и она может отправить своё послание Октавиану, и предложить... Предложить своё отречение!.. Она отрекается от престола, передаёт престол Антосу... И тотчас она поняла, что её отречение не нужно Октавиану. Ему не нужны Лагиды в Египте. Ему нужна новая римская провинция. И поэтому можно не унижаться перед ним...

— Я напишу, — продолжил Антоний. — Я напишу, чтобы Цезарь позволил мне жить как частному лицу в Афинах! — Ив голосе прозвучал вызов, вызов ей, прозвучала досада, досадовал на неё...

Он говорил сейчас только о себе, не о ней, не о детях... Она ухватилась за соломинку; она быстро — быстрыми мыслями летящими — убеждала себя: он так говорит, потому что знает: Октавиан не позволит ему остаться в живых как частному лицу, Октавиан непременно убьёт его как политического противника!..

— На твоём месте я бы не стала унижаться, — заговорила она просто. — Он не позволит... — И она услышала, почувствовала, как натянулась вновь струна их близости... — Где твои стёклышки? — спросила. А зачем?

— Не хочу приглядываться...

Она снова почувствовала его холодность к ней, и как будто он пожалел, уже успел пожалеть о своей мгновенной теплоте к ней... Она хотела сказать ему, что всегда бежала к жизни, всегда желала страстно, страстно желала ощутить жизнь, ухватить жизнь за край хитона... А жизни всё нет и нет... Не сказала...

Жизнь убежала от меня, убежала с самого начала, от меня, от жизнелюбивой меня!..

* * *

В теплом воздухе города, её города, ощущалось отчуждение. Каждым вдохом своим она вдыхала это отчуждение. Она уже не нужна в этом городе, в этом её любимом городе. Она может сколько угодно любить этот город, но город уже не хочет любить её! И надо было махнуть на это рукой и думать о детях. Её любовь, её неразделённая любовь к этому городу оставалась всего лишь её эгоистической прихотью в сравнении с её долгом перед её детьми! Она теперь не должна была думать о своей любви к этому городу, она должна была спасать своих детей!.. Она у них одна! Никому не нужны её дети... Потом она устало подумала, что у неё ещё остаются Хармиана, Ирас, Максим... Антонию тоже не нужны её дети. И надо не думать о нём...

Николай Дамаскин попросил об аудиенции. Она беседовала с ним дружески. Он сказал, что хотел бы уехать в Иерусалим. Она спросила голосом спокойной женщины:

— Почему? — И голос её прозвучал певуче.

Он улыбнулся спокойной улыбкой молодого человека, совесть которого чиста, и отвечал, что имеет причины личного характера:

— Собственно, речь идёт о моём бракосочетании... — Он снова улыбнулся, потупился на миг, затем снова поднял голову и посмотрел на царицу своими ясными глазами... Она подумала, что он говорит правду...

— Антос очень привязан к тебе, — заметила она уклончиво.

— В свои шестнадцать лет царевич уже не нуждается в наставнике. Он достиг такого возраста и такого уровня развития ума, когда самостоятельное учение предпочтительнее самого утончённого наставника!..

— Жаль, что тебе приходится уехать, — говорила она, проявляя слабость. — Я надеялась, ты будешь руководить образованием моих младших детей...

— Младшие царевичи и царевна ещё малы, и, возможно, я ещё возвращусь в Александрию...

Клеопатра сидела одна в своём спальном покое. Так было хорошо сидеть одной и размышлять. Она не могла сердиться на Николая Дамаскина. Она ни на кого не могла сердиться! Никто не обязан был проходить вместе с ней её страдный путь! Никто! Я ни на кого не сержусь, я никого ни о чём не прошу!.. Спасти детей!.. Только спасти детей!..