Читать книгу "Вторжение в рай - Алекс Ратерфорд"

— Ты хорошо поработал.

— Что будем делать с изменниками?

— Предадим их казни, публичной и мучительной.

— И Буву тоже?

— Нет, она ведь особа из царствующего дома. Помести ее в каземат одной из сторожевых башен, чтобы она видела, какой смертью умрут ее наймиты.

— А какой смертью они умрут?

— Повара четвертовать, отрубая конечности по одной. Что же до отведывателя пищи, который куда худший предатель, ибо он не местный, а наш соотечественник, его следует запороть до смерти. Старуху, на индостанский манер, пусть затопчет слон. Устрой все это в полдень и позаботься о том, чтобы присутствовало побольше народу, включая, разумеется, и всю кухонную прислугу. Займешься этим сам, сын мой. Я еще слишком слаб.

Дождь больше не лил, однако небо оставалось серым, затянутым низкими облаками, когда Хумаюн, сидя под красным балдахином на поспешно воздвигнутом среди луж на площади помосте, подал знак к исполнению казни.

Повар умер быстро: его тело и отсеченные конечности унесли с площади, чтобы прибить по отдельности над крепостными воротами. Вой предателя, которого бичевали, растянув нагим на козлах, казался почти звериным. Звучал он долго, но в конце концов смолк, и истерзанное тело утащили за ноги по грязным лужам, чтобы вывесить на стене. Настал черед Рошанны.

Четверо стражников вывели старуху из маленьких ворот у подножия одной из крепостных башен. Одетая в простую белую тунику, седовласая и спокойная, она более всего походила на бабушку, каковой, наверно, и являлась. Не обращая внимания на зевак, некоторые из которых плевали в нее и выкрикивали оскорбления, и глядя прямо перед собой, она, не колеблясь, взошла на служившую местом казни чуть приподнятую каменную плиту, установленную в десяти шагах напротив Хумаюна. Прежде чем кто-то из стражников успел подтолкнуть ее, она сама легла на плиту лицом вверх. Стражники привязали ее руки и ноги ко вделанным в камень для этой цели железным кольцам. Запела труба, и из загона по ту сторону площади медленно выступил окрашенный красной краской слон. Стражники, шедшие впереди, расчищали ему путь через толпу.

Слон, огромный самец, был специально обучен затаптывать приговоренных, ибо в правление султана Ибрагима такого рода казнь использовалась часто. По команде погонщика, сидевшего, как обычно, у него за ушами, слон поднял массивную правую переднюю ногу и занес над телом старухи. Та не издала ни звука. Последовала новая команда, и слоновья нога опустилась, всем своим весом надавив на Рошанну.

Крика Хумаюн так и не услышал, лишь хлюпающий звук, когда чудовищная стопа продавила живот, разбрызгав внутренности и сокрушив заодно позвоночник и таз. Старуха так и осталась лежать неподвижно, теперь уже не живая, и лишь ее белое одеяние было теперь вымочено в крови. По сигналу погонщика слон отступил, потом развернулся и сквозь погруженную в молчание толпу направился, оставляя раздавившей тело ногой кровавые следы, обратно в свой загон.

Слон не успел еще отойти и на пять шагов, когда Хумаюн услышал, что на стене позади него поднялась какая-то суматоха. Повернувшись, он увидел бегущую женщину: ветер раздувал ее темное одеяние и, подхватив, донес до его слуха ее слова:

— Упокойтесь в раю, мой сын Ибрагим и верная Рошанна. Я иду к вам, проклиная перед кончиной узурпатора Бабура и четверых его сыновей. Да выскользнет Индостан из их хватки! Да рассорятся его отпрыски, и да пойдут они войной друг на друга! Да обратятся все они в пыль!

Хумаюн понял, что это Бува. У него на глазах она ускользнула от пытавшихся схватить ее стражников и, подбежав к участку стены, под которым протекала Джамна, бросилась головой вниз, в реку. Поток подхватил ее, и пока ее длинные черные волосы еще стелились по поверхности, она продолжала выкликать проклятия. А когда вода наконец поглотила ее, на небе немедленно сверкнула молния, и прямо над головами собравшихся на казнь прокатился раскат грома, возвестивший начало страшной грозы. Хлынул, заливая площадь, ливень, и Хумаюн поспешил укрыться в крепости.

Той ночью в его снах образ бросающейся со стены Бувы то и дело мешался с известным ему по описанию Бабура образом деда, падающего со стен Акши в окружении переполошившихся голубей.

— Мне гораздо лучше, — сказал Бабур Хумаюну тремя днями позже. — Опиум с молоком, которым пользовал меня Абдул-Малик, утихомирил спазмы. А ведь я впервые по-настоящему ощутил витавшую надо мной смерть. Интересно — мне ведь много, много раз случалось оказываться на волосок от гибели, но едва опасность миновала, я тут же забывал о ней. А на сей раз я искренне радуюсь тому, что остался в живых. Любая мелочь доставляет мне несказанное удовольствие: вид цветка, доносящийся из-за окна птичий щебет. Я тут записал некоторые мысли в своем дневнике, вот послушай: «Я научился ценить каждый день, дарованный мне Аллахом. Раньше я не понимал, насколько сладостна жизнь, ибо ценить ее по-настоящему человек начинает, лишь побывав у врат смерти. А потому я молю всемилостивого Аллаха дать возможность еще долго радоваться жизни мне и моим сыновьям».

Глава 25

Джихад

— Каналы будут пересекаться, образуя в центре пруд с фонтанами и водяными лилиями. Я намерен посадить яблони, персики и айву, чтобы этот сад напоминал мне о моей родине. Садовники говорят, что в этом климате такой сад будет требовать каждодневного полива, но это не беда, благо рабочая сила здесь в избытке и стоит дешево.

Бабур с Хумаюном стояли на северном берегу Джамны, примерно в миле ниже по течению от того места, где ее мутные воды, делая резкий поворот, огибали крепость Агры. Бабур показывал сыну, каких результатов уже добились работники, разбивавшие по его приказу первый сад в Агре, и делился своими дальнейшими планами.

— А что еще ты посадишь?

— О, у меня в мыслях насадить множество пахучих цветов, чтобы по вечерам, а я всегда любил сиживать вечерами в саду, они наполняли воздух сладкими ароматами. Главный садовник говорит, что здесь много подходящих растений, кремовых, белых… Есть и цветы, которые распускаются по ночам. Он хороший мастер и старается исполнять все мои пожелания, хотя раньше и был одним из садовников султана Ибрагима.

Бабур помолчал, а потом продолжил:

— Я лишь хочу, чтобы как можно больше людей в наших владениях и за их пределами выразили готовность признать нас владыками Индостана. Я понимаю, пусть даже не принимаю, враждебность тех, кто был тесно связан с султаном Ибрагимом. Мне трудно винить его мать за то, что она совершила: то ведь, я полагаю, была своего рода демонстрация верности. Не больно-то меня волнует и нынешняя позиция шаха Персии, несмотря даже на то, что он постоянно и умело испытывает на прочность наши северные рубежи в Афганистане, пытаясь подкупом раздобыть сторонников в Кандагаре и Куете. Благодаря казне Ибрагима у нас достаточно денег, чтобы перекупить всех шахских наймитов, по крайней мере, сейчас.

— В таком случае кто же тебя заботит больше всего?

— Прежде всего раджпуты, что занимают территорию к западу от нас, от Агры. Засевшие в своих крепких цитаделях и горных крепостях, они и в правление Ибрагима придерживались вооруженного нейтралитета, хотя иногда поставляли ему наемников для дальних походов. Это отважный, мужественный народ, придерживающийся героического кодекса чести — никогда не отступать и не сдаваться.