Читать книгу "Последний атаман Ермака - Владимир Буртовой"

— Звал я вас, казаки, дабы уведомить, что вчера вечером были у меня ногайские послы с жалобой на тебя, атаман Матвей, и на твоих казаков. А повинны вы в недавнем нападении на посольский обоз от хана Уруса. В том обозе послы везли царю и великому князю Ивану Васильевичу немалые дары, и те дары и посольскую рухлядь вы, казаки пограбили, как и много побрали в ногайских улусах при нападении на них. Что скажешь, атаман Матвей, на такое обвинение?

«Запела ногайская лисица, русской курятинки наевшись!» — со злостью подумал Матвей Мещеряк, насупив густые брови. Он сидел, опершись руками на темляк длинной сабли, поставленной между коленями, едва сдерживаясь, чтобы грубым словом не вызвать гнева самарского воеводы. А потому и ответил негромко, но с твердостью выговаривая каждую фразу:

— А кто посчитал, князь Григорий, тот убыток, который принесли русским селам и деревням ногайские налетчики хотя бы последним отрядом в шесть сот сабель? И сколько русских душ погубили степные разбойники, добывая русскую рухлядь, да хватая русских мужиков и женщин, угоняя их в степи для продажи в рабство хивинским, бухарским да крымским мурзам? В какую цену у ногаев православная душа? Об этом посол тебе не сказывал, князь Григорий? И не сказывал ли тебе посол, сколько русских людей ими побито при этих налетах? Вестимо, мертвый ничего не скажет, но за него спросится! Спокон веку ведется месть — око за око, голова за голову! Ежели ногайский посол считает, что на его стороне правда, пусть спор этот решит судное поле! Я выставлю со своей стороны полста казаков, и он пусть выставит столько же своих воинов! Чей верх выйдет — то в воле божьей, а стало быть, за тем и правда! Казаки признают только суд божий, а не суд мурз ногайских или суд бояр московских! — Матвей стиснул зубы и умолк, чтобы успокоить заколотившееся в груди сердце. Знал, что воевода сказал еще не все, вона как заходил скорым шагом по горнице, от двери к окну противоположной стены, грызет губу и бросает на сидящих казаков пытливые взгляды.

«Стократ прав атаман, — сознавал в душе князь Григорий. — Ногайские разбойные шайки едва не каждое лето отваживаются налетать на наши окраины одни ли, с крымцами ли вместе! От их набегов по воле царя Ивана Васильевича я самолично достраивал Алатырскую засечную линию всего лишь три года назад! А перед этим служил в береговых полках в Михайлове, на границе Дикого Поля стоял супротив таких же набеглых орд крымских татар. Но что делать, атаман? Ныне волей царя Федора Ивановича о другом надобно думать!» — О чем думал, о том и пояснил казакам:

— О ногайских набегах и мне хорошо ведомо, атаман Матвей. И знаю о тяжком их вреде не с чужих слов, но по своей ратной службе в Диком Поле. Но ныне у царя нашего большая нужда в замирении ногайских мурз, для того ради некоторых из них царь Федор Иванович особливо приласкивает к себе, против воли хана Уруса. И делает это царь Федор Иванович по причине, которая нам, холопам его, отсюда, с реки Волги, не ведома, но о которой, пораскинув своим худым умишком, можно догадаться: либо на западных рубежах снова грозит немирный польский король Стефан Баторий, собирая к весне шляхетское воинство, либо прознал царь о том, что крымский хан готовит несчетную орду к походу на Москву, призывая и ногаев с собой, как не единожды допрежь того случалось. А может статься, стало ведомо Боярской думе, что хан Кучум зовет ногайских мурз к себе, норовя большой силой изгнать государевых ратных людей из Сибирской земли, которую вы сами не так давно отвоевали у татар… Вы теперь, казаки, на государевой службе, а стало быть, воля царя и для вас свята. А посему, дабы не злобить лишний раз ногайских мурз, готовых принести московскому царю шерть на верность и отстать от злой воли хана Уруса, надобно побранную у них рухлядь вернуть по доброй воле. — Князь Григорий сделал упор на последних словах и вновь внимательно строгим взглядом посмотрел на казацких командиров, пытаясь угадать, убедил ли этих отчаянных храбрецов? Не придется ли высказывать свои угрозы в более открытой форме? Но как тогда поведет себя атаман и казаки? Могут озлиться, силой покинуть Самару и уйти сызнова на Яик. И он, воевода, не исполнит государева указа о призыве казаков на его службу, они не пойдут в Астрахань в поддержку крымского царевича Мурат-Гирея, которого Боярская дума хочет использовать как ратную и политическую угрозу крымскому хану.

— За ту рухлядь, князь Григорий, казаки свою кровь проливали, и вот так запросто, по одной воле ногайского посланца, не отдадут! Да и как пойдут мои, казаки на зимнюю ратную службу, ежели с них снять последний халат, взятый у врагов саблей? Ведомо тебе, князь Григорий, что Боярская дума и не подумала приодеть казаков в зиму, чтобы не померзли, как тараканы в нетопленной избе, — помянешь и лето, коль шубы нету! Опять же, получается, что казаки сами должны озаботиться теплой одежонкой, а у кого взять, коль казна государева не дает? У ногаев альбо у своих же купчишек? Аль я не прав?

Князь Григорий остановился у стола, молча кивнул головой несколько раз, обдумывая ответ атамана. Через минуту — другую он вдруг резко прихлопнул ладонью о дубовую столешницу, с обнадеживающей улыбкой проговорил:

— О кафтанах и портках теплых, надетых на казаках, говорить, вестимо, с послом хана Уруса не будем. А об остальном придется, особенно о вещицах из золота, серебра и разных каменьев… Вот так запросто, без некоторой уступки с вашей стороны, нам ногайских мурз не угомонить. И так уже мне высказывали укоры в глаза, что московский царь слаб, не волен править своими подданными, коль не исполнил законного желания будущих союзников в возврате их утерянных сокровищ, особенно тех мурз, которые готовы принести повинную московскому царю за свои прежние набеги на русские окраины.

— Добро, князь Григорий, — ответил Матвей Мещеряк, после некоторого раздумья над последними словами воеводы. — Ногайских мурз мы утешим возвратом взятых у них товаров и дорогой утвари, которую казаки раздуванили по своему обычаю. А как быть с казаками, которые, продав эту утварь, намеревались кормиться сами и кормить своих женок, детей и стариков? Неужто Боярская дума озаботится о них? Или от государевой казны казакам положат такое жалованье, как у московских стрельцов в Кремле, которые, уверен, и не собираются на крымского хана идти в зиму войной? Ежели так — казаки без ропота возвратят ногаям их товары и дорогую утварь. Каково будет твое слово, князь Григорий, на наши резоны?

— Резоны ваши, казаки, разумны и по делу, — с долей восхищения уму атамана ответил князь Григорий. «Добрую науку дала этому казаку лихая жизнь, — вздохнул воевода, сожалея, что такой ратный ум и не на службе истерзанной Руси, хотя своими войнами с ханом Кучумом и Урусом и оказал посильную в свое время помощь московскому государству. Но я все же обязан исполнить волю царя Федора Ивановича, хотя бы и пришлось против собственной совести обхитрить этого атамана… Дело ведь не столько в нем самом, сколько в его казаках, которые так нужны на Терском рубеже!»

Воевода, улыбаясь, вновь покрутил прядь бороды на пальце и неожиданно нашел достойный, как ему показалось, выход из трудного положения. Обращаясь к атаману Мещеряку, он как бы в задумчивости высказал пришедшую в голову мысль:

— А ежели мы, атаман Матвей, учиним список взятых у казаков ценных вещей, укажем, какую плату за нее хотят получить новые владельцы. Я же тот список со своей отпиской пошлю на имя царя Федора Ивановича с тем, чтобы он дал указ Боярской Думе сделать выплату и прислать в Самару спешных гонцов с нужной казной… Покудова вы ждете починки стругов в затоне, гонец уже будет в Москве, а случится так, что вы сплывете уже в Астрахань, я пошлю следом стрелецкий струг с той казной… Думаю, атаман и есаулы, это самое разумное необидное для вас решение. Каково будет твое слово, атаман?