Читать книгу ""Артиллеристы, Сталин дал приказ!" Мы умирали, чтобы победить - Петр Михин"

— Ах, жеребец ты этакий, не стыдно тебе богохульствовать?!

В дивизион Захаров являлся, конечно, не ко мне на НП, а в тылы да поближе к поварам — в гости к нашим политработникам: навещал, так сказать, своих бывших подчиненных. В политотделе дивизии эти визиты расценивали как дерзкие вылазки инструктора на передовую и ставили его «бесстрашие» в пример другим. Ну, а наши политработники всегда радушно встречали высокого гостя. Все четверо уютно устраивались в домике недалеко от кухни, обедали, балагурили, фотографировались, развлекались с местными молодицами. Комсорг Одинцов растягивал аккордеон, на чарующие звуки музыки сбегались девушки. Веселье, смех, танцы, игры. Связисты, не без зависти, с юмором комментировали «боевые» похождения политработников по полевым телефонам. Иногда и мне случалось слышать эти разговоры. Но что я мог поделать? Политработники мне не подчинялись.

Замполит капитан Карпов

К добродушному майору Захарову солдаты относились с юмором и, вспоминая безграмотные его речи, часто подшучивали над ним. А вот его преемника, замполита капитана Карпова, откровенно не любили. Хотя внешне он был симпатичным человеком, если не считать бросавшихся в глаза иезуитского аскетизма и сухости тела.

Перейдя из парторгов в замполиты, Карпов был по-прежнему тих, вежлив, но молчалив, необщителен и злопамятен. Солдатам больше всего не нравилась его ничем не скрываемая психологическая установка: во что бы то ни стало выжить. Отсюда проистекала его патологическая трусость. Будучи сам скрытным и замкнутым, он уводил от общения с личным составом и подчиненных ему парторга и комсорга. Однажды солдаты-тыловики из любопытства и неприязни выкрали у него дневники и уничтожили их. По просьбе Карпова я стал разбираться с этим неприятным делом. Солдаты со скрытым юмором и напускным непониманием отвечали:

— Ведение дневников на фронте строго запрещено. Разве мог замполит нарушить этот запрет?! Никаких дневников и в помине не было!

Я предложил Карпову обратиться за помощью в особый отдел, зная, что он, конечно же, побоится ввязывать в это дело особистов.

С моими разведчиками и связистами замполит Карпов не общался, потому что никогда не был на передовой. Однажды я по телефону попросил его сходить на батарею, которая располагалась в тылах всего в ста метрах от него, и побеседовать с новым командиром Щегольковым. Разжалованный из подполковников в капитаны Щегольков сильно пил, самовольно покидал наблюдательный пункт, из-за чего пехота несла неоправданные потери. Я полагал, что политический руководитель дивизиона не менее моего обеспокоен судьбой батареи и сразу поспешит на батарею. К тому же им со Щегольковым по сорок, они в отцы мне годятся, и Карпову более с руки урезонить своего одногодка комбатареи-выпивоху. К моему удивлению, Карпов наотрез отказался, побоялся обстрела и опасался немилости начальства, которое опекало Щеголькова. А что батарея пропадает и пехота без артиллерийской поддержки гибнет — это его не волновало. Я обратился к замполиту полка майору Устинову, чтобы он повлиял на Карпова, но тот посоветовал Карпова не беспокоить. Тот же ответ услышал и из политотдела дивизии. Но когда Щегольков на боевой машине уехал пьянствовать, лишив батарею подвижности, я, уже на свой страх и риск, выгнал пропойцу из дивизиона, и начальство в интересах дела стерпело мое самоуправство.

После этого мне пришлось без участия замполита, не без риска для жизни, укрощать еще одного алкоголика, отъявленного уголовника, бывшего ординарца Щеголькова, утвердившего свою власть в батарее. Хотя это входило в обязанности замполита.

Возмущению моему поведением Карпова не было конца. Мне, молодому командиру дивизиона, непонятно было, зачем ко мне приставили замполита-бездельника, надсмотрщика и доносчика. Я что, буржуазный спец или бывший офицер царской армии, что за мною присмотр нужен? Ведь я тоже коммунист и не хуже него. У меня и образование выше, и солдат не он, а я в бой веду, воспитываю их, воодушевляю, присматриваю, чтобы ненароком не убило кого понапрасну. В конце концов, Карпов — не комиссар. Это комиссары были наравне с командирами. И только по инерции некоторые замполиты продолжали артачиться. Я наивно тогда думал, что в партии, как записано в ее уставе, все члены равноправны, рядовой ты коммунист или партфункционер. Однако Карпов и политическое руководство полка и дивизии дали мне понять, что никакого равноправия, никакой справедливости я не добьюсь, а переименование комиссаров в замполиты — сущий камуфляж. Став замполитами, комиссары нисколько не потеряли фактической власти, а только ловко ушли от ответственности. Им даже денежное содержание комиссарское сохранили. Теперь за все в ответе был командир — «единоначальник». Мы видели это на уровне полка и батальона. А после войны узнали, что пользовались этой тенью и высшие партийные руководители. И сам Сталин, и Хрущев, Мехлис, Голиков любили по-хозяйски «порулить» на войне, невзирая на предостережения командующих. Наделают глупостей, загубят сотни тысяч солдат — и в кусты, а командира, козла отпущения, — к ответу. Как утверждает «Всероссийская книга памяти 1941–1945», так было и в начале войны, и в операциях подо Ржевом и Харьковом, в Керчи, Севастополе, под Ленинградом.

Итак, разочаровавшись в политработниках своего дивизиона, сжал я зубы, засучил рукава и с еще большим ожесточением стал бить фашистов. Политработников в своем дивизионе попросту не стал замечать и не общался с ними. Всю политико-воспитательную работу взвалил на себя и на подчиненных мне офицеров, потому что без воспитания личного состава воевать невозможно.

Я понимал, что ссора с политработниками сулит мне много неприятностей. И не только с задержкой наград и воинских званий. Могут и подставить. Однако меня спасало то, что я храбро и удачливо воевал.

Пехота не просто уважала, а искренне любила меня. И это было самым сильным лекарством, спасавшим мою душу от начальственных невзгод. Ну а командование вынуждено было считаться со мной и по-прежнему поручать мне самые трудные, опасные и рискованные боевые задания, будь то лавина немцев, неприступная крепость, широкая река или пустыня. Всю свою злость я вымещал на фашистах. Мой дивизион всегда шел первым. Неотвратимость скорой погибели в бою притупляла страх не только перед немцами, но и перед своими. Однако получался парадокс: я больше боялся не смерти, а плена, потому что плен считался предательством. Фашистов не боялся, а своих особистов и политработников исподволь побаивался. Потому, что в суматохе боя мы часто оказывались в расположении противника и могли заподозрить, что ты был в контакте с немцами. Трагическая гибель в особом отделе лейтенантов Волкова и Цуканова, которые в бою оказались со своими людьми в тылу у немцев, вызывала у меня не только сострадание к их судьбам, но и боязнь: не оказаться бы в их положении, ведь особисты, для перестраховки, запросто расстреляют. Предателей и шпионов, безусловно, надо нещадно уничтожать. С власовцами-предателями я и сам бился более жестоко, чем с немцами. Но своих невиновных и честных было жалко. Особистам следовало бы как-то более умело выявлять врагов и оберегать честных людей. А то ведь ничем не обоснованный страх перед своими особистами мешал людям уверенно воевать. Даже мне, испытанному и проверенному, который семь раз в тыл к немцам лазил, то за «языком», то их пушки уничтожать, а то и свои искореженные в бою орудия от них вызволять, приходилось беспокоиться: не подумали бы, что ты с немцами контактировал. Но мне в открытых боях везло: из любой заварушки я с боем, на виду у всех, к своим выходил. Как говорил после войны начштаба моего дивизиона капитан Советов: «Да, Михину было легко воевать. Он возьмет разведчиков и пошел с ними на передовую с немцами биться. Нам же тут, в тылах, столько работы! Столько забот!..»