Читать книгу "Прага - Артур Филлипс"

— Печально это слышать. Я и сам надеялся на музыку. Пожалуйста, держите меня в курсе. Нет, нет, конечно, нет, это все нормально. Обязательно будьте там. Здесь дела потерпят без вас. О, нет, конечно, милости просим. — Чарлз кладет трубку. — Такое дело, Кристина — настоящее достояние этой организации Вы должны ее удержать — не буду учить вас вашей работе. Не сомневаюсь, у вас хватает собственных людей такого типа, но она местная, а это реально помогает. — Чарлз отказывается от австралийской сигареты.

Я знаю, что я один из многих паразитов, но иногда мы видим тело своего носителя в лучшем ракурсе. Сказать по правде, оттуда, где я присосался, идея Венгрии и ее бывших социалистических товарищей, внезапно якобы приобщившихся к НАТО, вызывает чувство, будто меня знакомят с детьми новой жены отца, моими сраными сводными братьями и сестрами, которые переезжают к нам, начинают играть моими игрушками и зовут моего папу «папа». Но вместе с тем у кого не заболит душа о венгах, новичке в большой школе? Как малютка, которого выбирают в последнюю очередь, когда разбиваются на команды для игры в кикбол, Венгрия робко стоит у края площадки, пока наконец президент Буш не скажет: «А-а, блин, смелей, Жольт! Конечно, мы рассчитываем на твое мужество!» Или, как то красноречиво объяснил лейтенант Пал, у которого я был на минометных стрельбах: «В общем, я совсем не уверен, что наши минометы будут так уж полезны в условиях пустыни. Так что мы с большей радостью и уверенностью поможем медицинским персоналом». Что ж, вода под мостом течет быстрее, чем раньше, и эта нынешняя эпохальная война, кажется, превратится в воспоминание прежде, чем дело дойдет до продуктовых карточек и ночных гражданских патрулей, или у нас появится возможность спать с женами ушедших на фронт солдат Как однажды заметил один мой друг, в наши дни трудно уследить за сменяющимися эпохами. Теперь начало марта, и это помещает нас в лихорадку и эйфорию послевоенного времени. Конечно, война, которая начинается с черчиллианских призывов к крови, поту и слезам, победе любой ценой и спасению свободного мира, но заканчивается военным эквивалентом поведению злобного ребенка-дебила, который внезапно забыл, зачем душит хомячка, и отбрасывает жертву в сторону, пока она еще способна задышать…

— Йо, позвони мне, когда будешь дома. У меня тут опять наши островитяне. Так здорово наблюдать умелых людей в работе. Уж и забыл, как они выглядят, так долго тут живу. Понравилась, кстати, твоя штучка про войну в Заливе. Позвони, когда будет Минута, надо о настоящем деле поговорить, ладно?

— Гей-го, вот и король 1991-го! Давно никому не засовывали, ваше величество. Какой прайс на любовь? — Она чмокает его в щеку и за руку подводит к бельевой веревке, слабо натянутой перед черными шторами, образующими ее лабораторию. На веревке на прищепках висят, еще немного влажные, десять увеличений, которые она только что размножила, — пасущиеся козы, статуя Вёрёшмарти, классические французские полотна с голыми богинями в разных позах, каждое окороковое бедро обильнее предыдущего. Есть и снимки, еще в дорожках блестящей испаряющейся влаги, событий, в которых он играет главную роль, но которые так и не одолели короткий путь в его короткую память. Джон разглядывает их в изумлении, гадая, могут ли это быть коллажи, но на вид они слишком нормальные, Ники не стала бы возиться, и кроме того, они слабо тревожат что-то: если не память, то, по крайней мере, узнавание характера: скамья у рояля, несущая их с Надей, и Декстер Гордон прямо позади них курит на стене; табуретка у стойки — кажется, он целует ее в ножку, над ним два озадаченных лица; его лицо, ярко освещенное сверху, на сцене «Блюз-джаза», он держит микрофон, глаза дремотно прикрыты, губы выгнуты в плутовской сладострастной ухмылке; его верхняя часть в кабинке в «Блюз-джазе», голова пьяно опирается на две ладони, короткая струйка слюны отражает голубой свет — единственный цветной штрих на черно-белой композиции.

— Пойдешь со мной? — в конце концов выговаривает он и даже немного подлизывается, чтобы размыть ее неожиданное безразличное сопротивление. — Ради искусства. Тебе это должно показаться, знаешь, художественным. А мне твоя компания очень бы не помешала. Я брожу там уже три дня. Мне кажется, тебе бы стоило просто, знаешь, из любопытства. — Какая-то частичка его спокойно вопрошает, не настал ли так долго приближавшийся миг, когда наконец она придет к нему.

Кристина Тольди заснула, и не когда-нибудь, а в три часа пополудни, в анатомическом кресле, сложив руки на груди, зацепившись каблуками за перекладину кресла, тяжело уронив голову почти на колени. Даже во сне у Кристины немеет шея, и в полудреме она чувствует каждый болезненный просвет между позвонками: затекший, горячий и почти слышимо хрустящий. Она мотает головой из стороны в сторону, нашаривая подушку, которая уже несколько недель бывает у нее только во сне, на миг открывает глаза и видит, что Имре смотрит на нее. Глаза Кристины закрываются прежде, чем сознание регистрирует увиденное, и еще несколько секунд она пробивается наверх, прорывает неожиданно толстую поверхность и выныривает в окончательную бодрость. Но и тут она теряет еще секунду или две, пока фокусируется взгляд. Его глаза закрыты. Ей все могло присниться. Она берет его руку, гладит лоб и зовет, вразумленная.

— У него все так же, — отвечает Чарлз. — Спасибо, что спросили. Мы не перестаем надеяться на дальнейшие перемены.

— И его состояние применительно к этому соглашению?

— Не изменилось, — отвечает Невилл.

Привратник в ее доме — роскошноусый атлетического вида мужчина в пламенно-красном спортивном костюме — широко разулыбался, едва глянул на них через кружевную занавеску на двери своей квартиры в стене арки, ведущей во двор. Он с первого взгляда понял, что это иностранцы, и, открывая дверь, сразу извиняется:

— Nem English, пет Deutsch.

— Надя, — просто говорит Джон и лицом показывает: он понимает, что его не проводят к дверям живой женщины, Только теперь он соображает, что не знает ее фамилии.

— Igen. — Привратник сочувственно кивает.

Джон поворачивает воображаемый ключ.

— Иген? — спрашивает он. Венгр широко пожимает плечами и смотрит в пол, а его брови поднимаются в двуязычном сомнении. — Моя бабушка, — говорит Джон по-английски, потом изловчается по-венгерски: — Мать на моей матери. — Привратник непонимающе трогает зализанные назад волосы, и тогда Джон выкладывает пред собой две ладони, одну над другой, изображая семейное древо. — Моя мать, — говорит он и шевелит нижней рукой. — И моя мать, — продолжает он, шевелит верхней. — Надя.

Комендант жмет плечами, запирает свою дверь и ведет их четыре лестничных пролета вверх, ритмично шлепая спортивными сандалиями. Джон представляет, как его бедная старенькая подруга каждый день вскарабкивается и спускается по всем этим ступенькам.

— Amerikai? — спрашивает их проводник, когда они останавливаются наверху передохнуть. — Юувэсссэй?

— Иген.

Венгр кивает с восторженной многозначительностью, брови летят вверх.