Читать книгу "Новый год в октябре - Андрей Молчанов"

Я был омертвело спокоен. Как в этот день, так и потом, на допросах.

— Где вы взяли валюту?

Валить на Михаила? Но тогда наверняка всплывало дело с угоном «Волги».

Оправдывался мистером Кэмпбэллом, потерявшим бумажник с деньгами и документами, который был найден и возвращен мною благодаря имевшейся в бумажнике карточке с адресом отеля. Насчет двух тысяч зеленых — это шуточки, начальник.

— Оказал услугу, — талдычил я, уставившись в сетчатый кружок микрофона, фиксирующего мои показания. — А он мне дал доллары…

— А мы вам за эту услугу дадим срок, — сказал следователь, очень правильный такой человек. Майор.

Дружки-приятели, как ожидалось, вмиг от меня отвернулись. С испугом и не раздумывая.

— Буду ждать, — просто сказала Ирина на последнем свидании.

Владимир Крохин

Тесть с тещей, прихватив ребенка, направились наслаждаться красотами осенней природы на дачном участке, жена собиралась на дежурство, а я пребывал в ожидании той чарующей минуты, когда квартира опустеет окончательно. Жалко, всего лишь сутки свободы…

— Ну, я пошла, — сказала жена, нанося последние косметические штрихи перед зеркалом в прихожей.

— Очень долго уходишь, — съязвил я благожелательно.

— Не терпится поскорее остаться одному? — Она захлопнула пудреницу.

— Не скрываю, — заявил я юмористическим тоном.

— Тогда и я не буду скрывать. Не хотела сегодня… — Она оглянулась на зеркало, будто испрашивая у отражения согласия на дальнейшее слово. — Есть новость, Володя. Я… встретила человека… Врач, вместе работаем… Нам с тобой придется расстаться. Ты должен быть рад, поскольку давно об этом мечтал, семья для тебя — обуза…

Я всматривался в ее лицо, заново открывая его, как чужое, незнакомое, неузнаваемое даже…

Она нервно усмехнулась, блеснув глазами и тут же опустив их, словно стыдясь и сожалея о своем признании, и было непонятно, чего она ждет от меня — примирения, уговоров, прощения, упреков или же согласия? Да и сам я не знал, что ответить. В сумбуре мыслей остро, как лезвие сквозь вязкую толщу, прорезалась одна, обнажившая корни происходящего: в жене я видел что-то неизменно и безропотно принадлежащее мне, исключительно мне, и вдруг это «что-то», сознаваемое отстраненно, бездумно, нашло в себе самостоятельную силу, взбунтовалось и покарало меня — самодовольного эгоиста.

Я чувствовал, что все еще можно исправить, я пока лишь на рубеже выбора и надо либо перешагнуть черту, либо остаться за ней. Желалось оставить все по-прежнему, простить, обвинив в случившемся только себя, но сделать это мешала обида — горчайшая, слезная, какой не знал никогда, потому как никогда и никто меня всерьез, в общем-то, не обижал…

— Тогда… закончена мазурка, — сказал я тихо и ровно. — Собираю манатки. Счастья тебе, дорогая.

Ничего не ответив, ушла. Некоторое время я смотрел на нее — пересекавшую двор, потом стал одеваться. Задерживаться здесь не имело более смысла.

Шагнул из подъезда в осенний дождичек. Куда податься? К мачехе? Но что меня встретит там, кроме недовольства? Своя жизнь, возможно, ухажеры — бабе еще пятьдесят… И тут я — горемыка сирый. К Козлу? Пожалуй, единственный вариант. И если по логике, то, как ни удивительно, а лучший мой друг — он. И посочувствует сердобольно, и утешит, и пригреет на неопределенный срок без каких-либо условий…

А если — Марина? Если позвонить и грязно соврать, что ради нее порвал, бросил все и ничего не прошу, только знай это, как знай и то, что поступил так, ибо не в силах никому лгать, да и с кем я буду счастлив, кроме нее, и кто будет счастлив со мной?

Идея омерзительна по сути, но заманчива дьявольски, и будоражит настолько, что, задыхаясь от нетерпения, просто-таки вламываюсь в лунно-мерцающий полумрак красно-белой будки и лихорадочно накручиваю диск.

Гудки, и пока они звучат — зовуще и длинно, глупость становится осознанной, до вялой тоски очевидной, и мысли только о том, как пойду в гараж, каким путем добираться к Козлу, стоит ли покупать бутылку… Вот дурак! Неужели раньше нельзя было найти какую-нибудь пассию? Хоть скрылся бы временно — с уютом, завтраками и стираным бельем. Нет, задел пуст, одни физиологические контакты по пьянке… А может, прямо сейчас к жене, уговорить…

— Алло?

Марина Осипова

— …хочу сообщить, что скоро ты будешь отцом семейства.

Сказала — как вызов бросила и замерла в ожидании угнетенной досады ответа.

Обрадовался. И до того искренне, буйно, что я, дура, успевшая уже оскорбиться заранее и вообще бог весть к какому отпору готовая, разревелась от счастья, уткнувшись в него — сильного, доброго, родного, убаюканная его лаской, великодушием, поцелуями, чувствуя себя и женщиной, и ребенком одновременно.

Отвлекает сухой треск телефона.

— Марина?

Голос узнаю сразу и, узнав, стыну в тяжелой как ртуть ненависти.

В трубке — глубокий, объемный фон, а значит, муж снял трубку второго телефона и, наверняка заинтересованный началом диалога, имеет желание выслушать его до конца.

— Володя? — Злость беснуется во мне, как пламя в паровозной топке, но интонация безупречно ровна и учтива. — Послушайте, милый… — Я перехожу в октаву конфиденциальную, почти физически ощущая растущую от этого перепада тембра настороженность в соседней комнате, но понимаю, что должна говорить именно так, и что еще необходимо — это притворить дверь, дав ей тихохонько, воровски скрипнуть.

Скрип удается: вкрадчивый, боязливый… Будто вижу, как прищурились в надменной иронии глаза мужа…

— Не знаю, в чем цель вашего звонка, — полушепчу я, — но, по-моему, вам было указано, что ни в общении с вами, ни в ваших ухаживаниях я не нуждаюсь, поскольку вы глубоко мне антипатичны — это раз; а далее — у меня есть муж, унижать которого я не желаю даже телефонными разговорами с поклонниками, вам подобными.

Речь мою пресекают короткие гудки. Кладу трубку. Подступает обморочная тошнота, будто кофе перепила. И вместе с ней изнеможение какое-то. На душе гадко. Но и спокойно. Все позади, кажется. Кончилось приключение. И, надеюсь, благополучно. Господи, прости меня, грешную.

Входит муж. Зевая и выгибаясь в истоме спиной: дескать, вот я — безмятежен и прост.

— Кто звонил? — спрашивает безразлично.

— Да один дурак… — говорю в сердцах как бы.

Он целует меня в висок, нежно водит по лицу кончиками пальцев — мозолистых от гитарных струн. Я прижимаюсь к нему… Счастлива я? И это ли счастье? Да, вероятно. Имеются, конечно, всякие занозистые нюансы, препятствующие его идеальному восприятию, но это все равно счастье, чью истинность мы сознаем только в утрате, в невозможности обращения к нему вновь. Его надо хранить. Бережно и рачительно. Счастье — хрупкий предмет.