Читать книгу "Ради Елены - Элизабет Джордж"

Будь Джастин такой, какой я хотел бы ее видеть, ничего не случилось бы. Если бы она открыла свое сердце, расправила бы крылья, если бы творчество не ассоциировалось у нее с аукционами, если бы она не просто участливо слушала меня, если бы она по-своему видела мир внутренний и мир внешний и попыталась бы понять меня, что у меня глубоко внутри, что я чувствую…

— Где «ситроен», Энтони? — повторила Джас-тин. — Где твои очки? Где ты пропадал? Уже десятый час.

— Где Глин? — спросил Уивер.

— Моется. Она, кажется, хочет оставить нас без горячей воды.

— Глин завтра уезжает. Придется тебе ее потерпеть до завтрашнего дня. В конце концов…

— Да. Знаю. Она потеряла дочь. Она подавлена и опустошена, а я должна не обращать внимания на все ее поступки и идиотские замечания только потому, что Елену убили. Знаешь, так дешево меня не купишь. И ты тоже дурак, если поверишь ей.

— В таком случае я действительно дурак. — Уивер отвернулся от окна. — И ты не раз этим пользовалась, скажешь, нет?

На щеках Джастин выступили два ярко-красных пятна.

— Мы муж и жена. Мы дали обещания друг другу. Мы дали обеты в церкви. Во всяком случае, я дала. И я ни разу их не нарушила. Я не такая…

— Ладно, ладно. Я знаю.

Как жарко в кабинете. Нужно снять пальто. Но сил почему-то нет совсем.

— Где ты был? Что с машиной?

— Машина в полиции. Мне не разрешили сесть за руль.

— Не разрешили… полиция? Что случилось? Что происходит?

— Ничего. Уже ничего не происходит.

— Как это понимать?

У Джастин закралось подозрение, и она сразу словно бы стала выше ростом. Уивер представил, как под ее прекрасным туалетом напрягаются мышцы.

— Ты снова ездил к ней. У тебя это на лице написано. Ты же обещал мне, Энтони. Энтони, ты поклялся. Ты сказал, что между вами все кончено.

— Все кончено. Это правда.

Уивер вышел из кабинета и направился в гостиную. Сзади послышался стук ее высоких каблуков.

— Тогда что… С тобой случилось несчастье? Ты разбил машину? Ты пострадал?

Пострадал, несчастье. Попала, что называется, в яблочко. Ему вдруг стало смешно от такого черного, как смерть, юмора. В представлениях Джастин он всегда жертва, а не мститель. Ей и в голову не придет, что он может самостоятельно справиться с трудностями. Ей и в голову не придет, что он действовал по собственной воле, считал свой поступок необходимым и не думал, что скажут или подумают окружающие. Да и с какой стати ей придет это в голову? Разве сделал он хоть раз что-нибудь по собственной воле? Да, изменил Глин, но с тех пор вот уже пятнадцать лет расплачивается.

— Энтони, отвечай. Что с тобой сегодня стряслось?

— Я подвел итог. Наконец я подвел итог. Уивер пошел в гостиную.

— Энтони…

Однажды ему показалось, что натюрморты над диваном его лучшие произведения. «Давай ты что-нибудь нарисуешь, милый, и мы повесим это в гостиной. Только смотри, чтобы картина вписалась по цвету». Так он и сделал. Абрикосы и маки. С первого взгляда понятно, что здесь нарисовано. А разве подлинное искусство не должно быть таким? Просто фотографическим воспроизведением действительности?

Уивер снял натюрморт со стены и с гордостью отвез на первое занятие в студию. И не важно, что Сара учит рисунку с натуры, пусть с самого начала поймет, что перед ней настоящий талант, неограненный алмаз, который стоит только обработать, и на свет появится второй Мане.

Сара удивила его с первой минуты. Сидя на высоком табурете в углу мастерской, она для начала не давала никаких указаний. Вместо этого Сара говорила. Говорила, поставив ноги на перекладину табурета, упираясь локтями в колени, вдоль и поперек испачканные краской, закрыв лицо руками, так что пряди волос струились сквозь пальцы. Сбоку стоял мольберт с рабочим полотном, на котором был изображен человек, прижимающий к себе маленькую девочку с растрепанными волосами. За весь свой монолог Сара ни разу не взглянула на холст. Слушатели и так уловили бы связь.

— Вы сюда пришли не за тем, чтобы учиться класть масло на холст, — говорила Сара собравшимся ученикам.

Подопечных было шестеро: три престарелые дамы в свободных платьях и грубых башмаках, жена американского военнослужащего, которой нужно было скоротать время, двенадцатилетняя девочка-гречанка, чей отец вольным слушателем приехал в университет на год, и Уивер. Ему сразу стало ясно, что он — самый серьезный студент из всех. Ему казалось, что Сара обращается к нему.

— Измазать красками холст и назвать это искусством может любой. Но вы пришли сюда не за этим. Вы здесь, чтобы научиться класть на холст частичку себя, рассказать, кто вы такой, с помощью композиции, колорита и гармонии. Ваша цель — изучить созданное до вас и прорваться дальше. Ваша задача выбрать образ и передать в картине его суть. Я смогу научить вас технике и приемам, но в конечном итоге любое ваше творение, которое претендует на то, чтобы называться произведением искусства, должно выражать ваше собственное «я». И…

Сара улыбнулась неожиданно солнечной улыбкой, без тени жеманства. Саре было невдомек, что, улыбаясь, она некрасиво морщила нос. А если бы и знала, то все равно не смущалась бы. Все внешнее не имело для нее значения.

— …если у вас нет собственного «я», или вы не сумеете к нему прислушаться, или по какой-то причине боитесь узнать о себе больше, чем знаете сейчас, вы все равно сумеете рисовать маслом на холсте. Ваша работа будет радовать глаз, будет радовать вас. Но кроме техники, в ней ничего не будет. И ее не назовут произведением искусства. Цель, наша Цель, — посредством живописи общаться с миром. Только для этого у вас внутри должно быть нечто, о чем вы можете сказать этому миру.

Легкость — вот ключ ко всему, говорила Сара. Живопись — это шепот. А не крик.

Уиверу стало стыдно за собственную наглость и за акварели, которые он принес с собой, будучи уверенным в их достоинствах. В конце занятия Уивер решил незаметно прокрасться к выходу, крепко держа свои работы в коричневой оберточной бумаге под мышкой, где им самое место. Но он не успел. Когда из мастерской выходили остальные ученики, Сара обратилась к нему:

— Доктор Уивер, я вижу, вы принесли показать мне свои работы.

Она стояла рядом и смотрела, как он разворачивает свои акварели, превратившись в сплошной комок нервов и чувствуя полную свою никудышность.

Сара задумчиво посмотрела на работы:

— Абрикосы и…

— Восточные маки, ~— покраснел Уивер.

— А-а, — протянула Сара и быстро добавила: — Да. Очень мило.

— Мило. Но это не искусство.

Сара посмотрела на него честным и дружелюбным взором. Уивер смешался от такого прямого женского взгляда.

— Не поймите меня превратно, доктор Уивер. Ваши акварели прелестны. А прелестные акварели тоже имеют право на существование.