Читать книгу "Оглашенные. Четвертое измерение - Андрей Битов"

– По-видимому, в данном случае вот эта и заставила, – сказал во всем точный доктор. Мои рассуждения были настолько ненаучны, что он их миновал. По этому поводу он мог мне поведать лишь о биологических часах. Но это было уже совсем о другом… – Видите ли, биологические часы – это…

Я слушал его, и меня донимало теперь следующее соображение: чем занята, а чем не занята наука? Разве мой вопрос не может быть изучен с точностью, рассчитан, объяснен? Какую закономерность из множества закономерностей выхватывает наука для изучения?

– Следующую, – сказал доктор.

– То есть?

– Мы ищем закономерность, следующую за открытою нами.

– Не кажется ли вам в таком случае, что вы неизбежно уйдете в сторону?

– То есть? – спросил доктор.

– То есть вы начали изучать явление, открыли некую закономерность, от нее нащупали ход к другой, от той к пятой и так далее. Не забыли ли вы о явлении, которое начали изучать?

– Ага, – сказал доктор. – Не забыли.

– Ну как же, – осклабился я. – Вы изучаете птиц. Вас заинтересовали перелеты. Вы изучаете перелеты – вас заинтересовал энергетический фактор. Вы изучаете обмен, как там, метаболизм? – сосредоточиваетесь на изменении веса птиц. Изучаете жир птиц. Не кажется ли вам, что вы уже изучаете жир?

– Но ведь мы все до этого уже изучили?

– Но у птицы есть глаза, крылья, птичий мозг есть у птицы?

– Скажите, – рассмеялся доктор, – вы никогда не были двоечником?

– Был, – согласился я.

Вот так выходил я на море, либо чтобы застать на берегу только что вышедшего на берег доктора, либо он выходил следом за мною, заспанный, проведший бессонную ночь в расчетах. Не складывались его цифры, молчали мои буквы – не здороваясь, мы продолжали вчерашний разговор.

Я потерял всякий стыд. Я отдавался тщеславию быстросхватывающего ученика. Я задавал ему вопросы, не заданные в раннем детстве. Может, я и не получал на них ответа, но от комплекса освобождался. Все те вопросы, без ответа на которые я отказывался понимать дальше и получал неуд. Больно ли насекомому? думает ли птица? чувствует ли дерево? есть ли у зверей чувство юмора? куда подевались промежуточные эволюционные звенья (то есть почему человек бежал по этой лестнице через ступеньку?)? прекратилась ли эволюция и почему? чем питается такое количество комаров в мое отсутствие? можно ли без ущерба удалить паразитов из биологической цепи? есть ли наружные половые органы у птиц? И все это довольно быстро сводилось к какому-нибудь из коварных вопросов, которые, в свою очередь, сводились к одному: что есть человек?

И не было ответа на этот вопрос. Одни косвенные оговорки.

– В том смысле, в каком вы хотите, – сказал наконец доктор, – ответа и быть не может. Человек равен самому себе. На большее он не способен. Что такое человек, мог бы знать один лишь Бог, если бы он был.

– Вы уверены, что его нет?

– Думаю, что его не было.

Я открыл было рот еще дальше – он сказал:

– Не будем говорить о нем всуе. Эта заповедь не противоречит науке.

Я слаб насчет полезных сведений… Все, что он знал как специалист и что я мог почерпнуть от него с точностью, пролетало сквозь меня, навылет. Меня всегда интересовало, как в конфеты «подушечка» варенье кладется…

То, что я от него узнал по делу, вполне могло уместиться на какой-нибудь задней обложке «понемногу о многом» или «ничего обо всем». Кажется, в Новой Зеландии водится некая птичка, которая в брачный период строит на земле домик с дверью и, ухаживая за самочкой, приходит на свидание с цветочком в клювике. Или – что птицы раньше людей всегда знали, что Земля – шар, в то же время азимут во время перелета птицы берут из допущения, что Земля – плоская (может быть, я уже перепутал…). Или – что птицы не болеют…

Последнее я пережил несколько с большим вживанием, чем прочие занимательные сведения… Это утверждение пришло в полное противоречие с другим, накануне поглощенным мной (я, естественно, все принимал на веру), а именно: что все птицы больны, что нет небольной птицы.

– Это только кажется, что птицы весело порхают, – с долей элегичности сказала мне сотрудница Н. (она возвращалась с ловушек и несла в специальном плоском ящичке, затянутом сверху сеткой, с фоторукавом на входе, трепыхающийся улов). – Это сверху – перышки и чистота. Подержал бы кто-нибудь их, как мы, в руке – увидел бы, что они кишат, бедные, паразитами, покрыты болячками и травмами…

Эти тяготы за внешним покровом легкости (еще бы – парят!) вызвали во мне доверие и сочувствие. Доктор пояснил мне мое недоумение: это все внешнее, и это так; птицы не болеют в том смысле, как другие теплокровные, в том числе и мы: они не болеют с температурой, ей некуда повышаться. Тут я понял в полной мере те 42 градуса, немногое из того, что помнил со школы: птицы живут на пределе (цена полета…). Их обмен протекает на пределе интенсивности, возможной для теплокровного. Они все в горячке и лихорадке. Наше легкое 37,5 – это их 43, то есть смерть. Вот в каком смысле не болеют птицы.

Мне представилась действительная теснота жизни, на которую каждый из нас жалуется с такой интенсивностью именно, чтобы не представлять себе полную меру (наши трудности все – временные, нам не хочется представлять себе, что они и есть норма, что бывает, например, война, когда люди не болеют, почти как птицы). На этой редчайшей Земле, где кислород разведен ровно в той мере, которою мы можем дышать, где нам еще с грехом пополам хватает пресной воды, еще и температура тела заключена в узенький, как луч, диапазон, где Т░ < 42░. Все это пространство поделено и переделено на ниши и ареалы, где нам, летая и глотая с утра до ночи, еле хватает пищи продержать эти 42 (37) градуса, где переостыть или перегреться, как недоесть и недопить, – смерть. Все это вплотную и впритык, все пересечено и взаимосвязано так, что, если бы было время оторваться от насущности прокорма, когда твое существование необходимо кажется тебе единственным, и задуматься, то и не смочь отделить свое существование от другого, и отдельное ли ты тело или сросшаяся часть общего, так и не скажешь наверняка.

Вот – птица. Это большая птица. Загляните ей в растопыренный глаз – вы не встретитесь с ней взглядом. Это у маленьких пташек те живые бусинки, что кажутся нам понятными. У этой – дикий, ужасный, красный глаз. Это в небе она красива («то крылом волны касаясь…») – здесь, в руке, она уродлива и страшна. Она – настолько не мы, что ни в какой грех антропоморфизма тут не впадешь.

Это была чайка (сотрудники спорили, определяя ее вид). Чайки не попадают в ловушки. Ее принес мальчик Саша, юннат, приобщавшийся к будущей профессии на биостанции. Он был розов, круглощек, черноглаз, юн, здоров, любим мамой. Чайка была потрясающе на него не похожа. Он был возбужден и без конца повторял свой рассказ.

Как Иван-дурак жар-птицу, он поймал эту чайку руками. Прыгнул, как вратарь, и поймал. Честное слово! Он шел по берегу моря, вся стая снялась, а эта сидит. Он прыгнул. Правда, руками… Он сам в это не верил: мыслимое ли дело, человек, который ловит руками чаек!.. Подвиг его таял в собственных глазах. Никто его не осудил, но никто и не одобрил. «Я ее два часа нес!» – обиделся он.