Читать книгу "Диссиденты, неформалы и свобода в СССР - Александр Шубин"

Большинство людей, которые бросали вызов системе и шли за это в лагеря уже при Хрущеве, были верны социализму. Значит, граница дозволенного и недозволенного проходила не там, где это видит либеральный исследователь. Грань, за которой следовала уголовная репрессия, проходила не между левыми и правыми, а между умеренными и радикалами.

Внутри приблизительно очерченного властью пространства закипела борьба идейных течений. Им было тесно в этих рамках, и смысл выхода за них на шаг — два заключался не в получении порции адреналина (за это известных людей после 1953 г. уже не сажали, а с конца 50-х гг. не сажали уже никого), а в давлении на сами рамки, в расширении их. Соответственно, и мотивы власти, проводившей контратакующие набеги на «зарвавшихся» и «заигравшихся» заключались не в уничтожении альтернативности и свободы, а в сдерживании их.

В.А. Козлов считает, что после ХХ съезда «человек теперь знал, что „можно“ и чего „нельзя“ делать. Именно это (и ничто иное) создавало субъективное ощущение большей свободы. Власть меньше стала злоупотреблять законом, но сам закон не стал от этого более справедливым»[51]. Такой фразой можно охарактеризовать чуть ли не любое нетоталитарное индустриальное общество. Свобода человека на Западе также упрятана в прокрустово ложе права, которое тоже далеко не всегда справедливо. Удивительно, каким образом В.А. Козлов умеет замерять степень справедливости законов, но, увы, власть и в «оттепель» не отвыкла от злоупотреблений (и снова напомним — как в большинстве стран «свободного мира»). Хотя характер их изменился. Все дело в том, что и после ХХ съезда человек не знал, что можно, а что нельзя. Но получил возможность проверять. Возникла серая зона между «можно» и «нельзя», в которой развернулась напряженная борьба.

Чтобы поставить эпохи Сталина и Хрущева на одну доску, В.А. Козлов выдвигает тезис о «всплеске политических репрессий в 1957–1958 гг.» «Количество осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду в течение этих двух лет составляет 41,5 % от общего числа всех осужденных за 32 года „либерального коммунизма“!»[52]

Даже если бы в 1957–1958 гг. был «всплеск», это доказывало бы, что с 1959 г. наступает «вегетарианский период» — во всяком случае в количественном уровне репрессивности. Однако был ли «всплеск»? Ведь всплески случаются на фоне «тиши», низких показателей. Но если посмотреть на график численности осужденных по политическим статьям, вы никакого «всплеска» не увидите — так, шероховатость. Ведь рядом — настоящая волна, просто-таки цунами.

В пятилетие 1948–1952 гг. количество сидевших за контрреволюционные преступления приросло с 416157 до 480766 заключенных[53], то есть на 64609 человек. Это значит, что в последние сталинские годы с учетом гибели заключенных в лагерях было арестовано более 65000 «контрреволюционеров». Следовательно, в пятилетие 1956–1960 гг. произошел не «всплеск», а резкое снижение масштабов политических репрессий, которое продолжилось и позднее, в том числе при Брежневе. 1956 г. на этом графике — небольшая и вполне объяснимая щербинка. А 1957–1958 гг., соответственно, «горбинка» — половина от общего числа осужденных в 1956–1960 гг. Эта «горбинка» становится еще меньше, если учесть, что часть осужденных в 1957 г. была арестована как раз в 1956 г.

Оппозиционно настроенные люди обращались к орудию листовочной борьбы и в 1956 г. Что же, их прощали до «всплеска» 1957 года? Ничуть не бывало — преследовали по всей строгости. Так, в Плесецком районе был арестован рабочий комсомолец Генерозов за распространение листовок. Он подготовил и письмо Хрущеву: «Никита Сергеевич! Мы, рабочие Верховского лесопункта, благодарны Вам за то, что Вы нашли в себе смелость сказать всему народу правду и сообщить факты, которые дают основание не доверять Вам и правительству. Мы свято чтим Ленина, его учение и считаем, что в создавшейся обстановке нам нужно поступать, как учил Ленин: вся власть Советам, т. е. местным Советам депутатов трудящихся. Только этим путем можно будет прийти к коммунизму. Если Ваше заявление и доброжелательство к Ленину не лицемерны, то Вы пришлите нам свои правительственные гарантии, что наших делегатов и агитаторов не тронут работники милиции и госбезопасности. В противном случае могут возникнуть инциденты, а может даже, и ненужные кровопролития, за что ответственность будете нести Вы. Мы считаем, что ответ Вы нам дадите без лишней волокиты». Это письмо, как объясняет Генерозов, он должен был отправить адресату в том случае, если бы получил поддержку на собраниях рабочих[54].

Генерозов был арестован, хотя взгляды его были вполне коммунистическими. Но он угрожал власти рабочим восстанием, а это уже был «состав преступления».

Поскольку в сознании советских людей сохранялась размытость грани между «можно и нельзя», уже в 1958 г. власти стали переходить от немедленных арестов инакомыслящих к предварительным профилактическим беседам с ними. В большинстве случаев это позволяло добиться прекращения подпольной активности, но не избавляло от инакомыслия — просто оппозиционно настроенные люди отправлялись из изолированных кружков не в лагеря, а в офисы, где продолжали бороться за отредактированные идеалы юности на новом поприще.

Профилактика давала инакомыслящим опыт, показывая, что некоторые важные политические вопросы можно обсуждать вполне открыто. В 1958 г., во время профилактической беседы в КГБ, когда от него требовали объяснить содержание политических бесед в кружке, студент журфака МГУ Г. Водолазов признавал дискуссии о Сталине — «знаю, что вопрос этот по видимости „острый“, но сейчас, после ХХ века, расхождение по нему не обидно ни для кого»[55]. Безопасность обсуждения «острого» политического вопроса — принципиальное отличие эпохи до и после ХХ съезда.

К концу хрущевского правления профилактировалось около половины выявленных инакомыслящих. Тогда же был проведен частичный пересмотр дел 1957–1958 гг.

Важно и то, что Хрущев отказался от репрессий против сталинцев (в отличие, например, от И. Тито). Аресты сталинцев происходили, но если были сопряжены с оппозиционными действиями и (или) грубой критикой хрущевского режима и лично Никиты Сергеевича. К умеренным сталинистским выступлениям относились терпимо, например, к таким: «Сталин выдвинулся как руководитель в тяжелое для нас время, с именем Сталина связаны тяжелые годы борьбы за социализм, с ним вместе мы шли на преодоление любых трудностей, знали его как, несомненно, выдающуюся личность, и это глубоко вошло в сознание и сердце каждого советского человека. Поэтому так развенчивать его в глазах народа не следовало бы. Люди могут подумать: чему же верить? Тому ли, чему учили на протяжении 30 лет, или тому, что сейчас прочитали в докладе? На ошибках Сталина надо учиться и делать правильные выводы на будущее. В этом главное»[56]. Однако, это была точка зрения, «альтернативная» утвержденной кремлевской олигархией. И ничего. Возникло легальное сосуществование противоположных точек зрения на важнейший политический вопрос.