Читать книгу "Диккенс - Максим Чертанов"

Карьера обычно строится так: одна полезная связь тянет за собой другие. Автор исторических романов Уильям Эйнсворт пришел в офис «Кроникл», познакомился с Диккенсом и в свою очередь познакомил его с издателем Джоном Макроуном — тот пленился очерками Боза и захотел их издать; Эйнсворт же свел его с художником Крукшенком, писателем Бульвер-Литтоном… Все идет в гору, вот только отец опять арестован за долги; на сей раз Чарлз сумел собрать деньги, чтобы того не посадили. Он уладил отношения с кредиторами, снял для семьи квартиру по средствам, но жить с ними больше не захотел и вдвоем с любимым братом Фредериком переехал в доходный дом на Фернивалс-Инн: 35 фунтов в год, три комнаты и чулан. С деньгами в тот период было так скверно — нормальной обуви не купить.

В январе 1835 года он ездил по командировкам, в конце месяца поступил к Хогарту в штат «Ивнинг кроникл» и следующие очерки печатал там: описывал лавки, театры, стоянки, кабаки, дилижансы, все без пафоса, с очаровательным юмором. «По-видимому, никто никогда не устанавливал точного числа пассажиров, на которое рассчитан наш омнибус. Но у кондуктора явно сложилось представление, что он с легкостью может вместить столько людей, сколько удастся заманить в него. „Места есть?“ — кричит потный, запыхавшийся джентльмен. „Мест много, сэр“, — отвечает кондуктор, чуть приоткрывая дверь и утаивая истинное положение вещей до тех пор, пока несчастный не вскочит на подножку. „Где же они?“ — спрашивает одураченный пассажир, делая слабую попытку спрыгнуть на землю. „Да где угодно, сэр, — говорит кондуктор, вталкивая его в омнибус и захлопывая дверь. — Трогай, Билл!“ Отступление отрезано; новый пассажир долго тычется во все стороны, потом привалится где-нибудь да так и едет… Один желчный старичок с пудреными волосами всегда сидит у самой двери, справа, сложив ладони на ручке зонтика. Он очень сердитый и садится на это место нарочно для того, чтобы не спускать глаз с кондуктора и всю дорогу препираться с ним. Он услужливо помогает пассажирам войти и выйти и всегда рад потыкать зонтиком в кондуктора, если кто-нибудь хочет сойти. Дамам он обычно советует сразу протягивать заранее приготовленные шесть пенсов, чтобы не задерживать отправку; а если сосед опускает окно, до которого старичок может дотянуться, он тут же снова подымает его».

В начале мая Чарлз сделал предложение, и Кэтрин его приняла. «По-настоящему» он ее любил или нет, но ему явно хотелось проводить с ней как можно больше времени. Несмотря на безденежье, он снял еще одну квартиру — в нескольких минутах ходьбы от дома Хогартов. Когда он проводил поздние вечера за работой в парламенте, то просил, чтобы она с утра к нему приходила — приготовить ему чай и позавтракать вместе. (Она для приличия брала с собой младшую сестру Мэри.) «Моя дорогая мышка, моя милая родная свинка, приходи, когда я закончу работу, я понимаю, что это ребяческое желание, но мне так хочется видеть и слышать тебя, как только я проснусь…» «Ты будешь завтракать со мной — я не буду вставать, пока ты не разбудишь меня…» «Я уверен, что ты и Мэри позавтракаете со мной этим утром — отговорки не принимаются». Эту последнюю записку приводят как доказательство его властности и даже грубости по отношению к Кэтрин, но, на наш взгляд, ничего крамольного тут нет: может, он и Марии Биднелл, согласись она стать его женой и будь он в ней уверен, писал бы «отговорки не принимаются…».

Через несколько недель после обручения[12] ему показалось, что она его разлюбила. «Внезапная и ничем не вызванная холодность, которую ты проявила в обращении со мною, удивила и больно ранила меня — удивила оттого, что нельзя представить себе, как в одном сердце могут соединиться любовь и такое мрачное, железное упорство; а ранила потому, что теперь ты значишь для меня несравненно больше, чем прежде».

«То, что можно подчас скрыть от влюбленного, всегда разглядит или угадает муж… Если ты действительно меня любишь, мне бы хотелось, чтоб ты была достойна себя. Твоя любовь должна, подобно моей, быть выше банальных уловок и вздорного кокетства, оскверняющих, делающих посмешищем само слово „любовь“. Я столько раз бросал своих друзей ради тебя и делаю все, чтобы ты была счастлива… Нет, я не сержусь, я огорчен, и это уже второй раз». Она, видимо, могла «показать зубки», так как он часто жаловался на ее холодность; меж ними возникали размолвки. «Твоя приписка, любовь моя, доказывает, что ты способна на доброту и привязанность… если бы ты только согласилась показывать ту же самую привязанность и доброту ко мне, я без всякого преувеличения мог бы сказать, что не нахожу в тебе ни единого недостатка. Ты просишь „снова“ полюбить тебя, но в этом нет нужды — я ни на мгновенье не переставал любить тебя с тех пор, как узнал, и никогда не перестану». «Очень жаль, милая моя девочка, что мое давешнее письмо показалось тебе натянутым и холодным… Это получилось вовсе не преднамеренно». «Мне кажется, что ты еще не сумела подавить недоверчивость, мнительность, свойственную тебе…» Из писем декабря 1835 года: «Ты была так неуместно неприветлива сегодня, лучше признайся откровенно, что я тебе надоел». «Пожалуйста, не делай из меня игрушку и объект для насмешек … я не хочу предупреждать тебя об этом во второй раз». Эти высказывания обычно трактуют так, что он «ставил ее на место», но ведь можно понять и так, что боялся потерять ее любовь. Раз обжегшись на молоке, дуешь на воду.

Он просиживал в палате общин до полвторого ночи, потом расшифровывал записи и еще должен был постоянно писать очерки (а они длинные — Диккенс даже для своего века был многословен); очень часто приходилось отменять свидания с Кэтрин. «Если бы ты знала, как нетерпеливо я жажду твоего общества этим вечером, и как восхитительно было бы сидеть с тобой у камина, когда я закончу работу, ты поверила бы, что я искренен, говоря, что лишь нужда побуждает меня отказаться от удовольствия общения с тобой… Но ты мне никогда не веришь… мне остается думать о том, что (слава Богу) у нас с тобой еще много лет впереди и у меня будет немало случаев доказать тебе, как ты была несправедлива ко мне, и убедить тебя — к сожалению, пока мне это не удается — что твое будущее счастье — главная движущая сила всего». «Если бы я попытался выразить словами хотя бы самую малую долю чувств, которые питаю к тебе, это была бы напрасная и безнадежная попытка». «Благослови тебя Бог, жизнь моя — нет, более чем жизнь».

В октябре 1835 года у Кэтрин была скарлатина — в те времена смертельно опасная болезнь, зачастую навек обезображивавшая выживших, — Чарлз приходил к ней каждый день, не боясь заразиться, подавал питье, вытирал ее лицо и писал, что хочет сам заболеть, чтобы ничем от нее не отличаться, — он, который придавал такое значение своей красивой наружности…

В ноябре он подписал с Макроуном договор на издание «Очерков Боза» в двух томах, гонорар — 100 фунтов. Книга вышла 8 февраля 1836 года, критики ее хвалили, в основном за верность натуре, в «Морнинг посткардс» говорилось, что «живописные описания Боза передают все, что он описывает, с невообразимой точностью», «Санди геральд» писала о «неподражаемой точности», рецензент «Экземинера» даже утверждал, что Боз открыл новую область литературы. Однако у Боза был конкурент: его иллюстратор Джордж Крукшенк (тогда книг без «картинок» не существовало, иллюстрации считались такими же важными, как текст), и он ревновал. «Санди геральд»: «Мы не знаем, чем восхищаемся более: остроумием очерков или неподражаемым мастерством Крукшенка». (Вдобавок Крукшенк был алкоголик и человек тяжелый, Чарлзу было трудно работать с ним.)