Читать книгу "Две головы и одна нога - Иоанна Хмелевская"

У меня перехватило дыхание, я не могла произнести ни слова. Какого черта я поставила на Гжегоже крест и позволила себе увлечься другим? Какого черта с этим другим у меня такая прочная связь? Какого черта я так запуталась в своих сердечных делах? Не брошусь же, подобно Галиночке, в водоворот любовной страсти, не выставлю на посмешище любящего меня человека. Черт бы побрал все это идиотское нагромождение обстоятельств, пропади они пропадом, как пропадает моя жизнь!

Гжегож переживал тогда нелегкий период, но старался держаться. Нанял адвоката, возбудил бракоразводный процесс и уехал в свой Дамаск. До меня доходили слухи, что Галиночка места себе не находила от бессильной ярости, а больше всего от того, что так глупо позволила застукать себя in flagranti[4].

И опять мы стали переписываться. Последнее письмо от Гжегожа я получила еще из Дамаска, оно явилось ответом на мой крик отчаяния и очень помогло сохранить последние остатки покидающего меня рассудка.

Нет, не два столетия продолжалась идиллия с любящим человеком. Всего два года, а потом жизнь круто изменилась. Я оказалась в отчаянном положении, не видела выхода из него и безнадежно угрязала в неврозах и мыслях о сведении счетов с жизнью.

«Опомнись! – писал Гжегож. – С какой стати ты собираешься оставить мерзавцу квартиру, а сама заживо похоронить себя в Нижних Бжанах? Пусть он выметается из твоей квартиры! А если уж тебе непременно хочется уехать, выбери местечко получше. Ведь у тебя же есть знакомые в разных странах Европы, свяжись с людьми, организуй себе выезд на несколько лет на приличную работу. Глядишь, и встретимся…»

Эти несколько слов подействовали на меня целительно, буквально помогли возродиться. Я и в самом деле выхлопотала себе поездку в Данию, хотя никак не могла понять, почему не во Францию, где меня уже ожидала очень выгодная работа. Так получилось, что я зацепилась за Данию и застряла там надолго, а наши контакты с Гжегожем надолго же оборвались. От общих знакомых я узнала, что он обосновался в Париже, от тех же знакомых получила его парижский адрес и написала ему. Какое-то время мы переписывались, потом я получила от него странное письмо: «Больше не пиши, объясню при встрече».

Я тем временем уже оклемалась после душевной катастрофы, курсировала между Польшей и Данией, со вторым мужем порвала решительно и бесповоротно. Очень разгневало меня письмо Гжегожа. Я как раз получила отпуск на своей датской работе и все-таки поехала на недельку в Париж. Позвонила Гжегожу, мы встретились. Увидев его, я испытала сердечный трепет и прилив теплых чувств, а он сказал «холера» и заключил меня в так называемые объятия. Встретились мы не у него, а у меня, то есть в маленькой гостинице на рю Дуан, где я сняла номер на неделю.

Ну и вылезло шило из мешка. Я была свободной, а вот он уже женился во второй раз. В конце концов, от такого и кондрашка может хватить! И эта идиотка, его вторая жена, раскопала мои письма. Она француженка, но польский знает великолепно; не понимаю, зачем Гжегож вообще берег мои письма, почему не выбрасывал по прочтении… Прочла она их и прямо в амок впала, весь мир для нее сконцентрировался на мне одной, других женщин вообще не существовало, и пришлось Гжегожу поклясться, что с этой одной он порвет решительно и бесповоротно. Опять он был безумно влюблен в жену, я догадывалась – сказались постные годы в Сирии; она безумно ревновала, а он радовался, усматривая в этом доказательство ее великой любви. Нет, я слова плохого о ней не сказала, памятуя о своем собственном недавнем прошлом и о своем жизненном партнере с его тоже патологической ревностью. И решение сохранять ему верность, дура несчастная!…

Ну и привет, пришлось нам опять разойтись в разные стороны, причем были порваны все контакты. Я даже не могла позвонить Гжегожу на работу, потому что там секретаршей была кузина его пантеры и, паразитка, тоже знала польский. А еще, к сожалению, и английский, полиглотка, пся крев! Не по обязанности, а из любви к искусству следила она за всеми переговорами Гжегожа. Получать письма он имел право только от брата и ни от кого больше, ну точь-в-точь как было со мной два года назад. Проклятие какое-то тяготеет надо мной, что ли?…

Я тоже не собиралась вредить Гжегожу, не хотела осложнять ему жизнь и перестала переписываться с любимым. Если откровенно, меня просто разрывало от желания немного позлить глупую бабу, но удержала элементарная лояльность и жалкие остатки порядочности. А Гжегож-то думал, что я такая благородная…

Пришлось примириться с ситуацией, тем более что к этому времени я заполучила третьего мужа, а может, это он меня заполучил, и потребовалось целых пятнадцать лет, чтобы в нем разочароваться окончательно и бесповоротно. Все это время я не получала весточки от Гжегожа, он от меня тоже. Не имела понятия, что с ним происходит. За эти годы у меня поменялся и адрес, и номер телефона, у него адрес тоже сменился. Я была уверена, что теперь уж он для меня пропал навсегда.

Нет, забыть его я не забыла, мне порой его очень не хватало, правда, в разной степени. О нем доходили слухи, я знала, что он сделал блестящую карьеру на Западе. Свое истинное отношение к Гжегожу я осознала неожиданно и, можно сказать, случайно. Виной этому – совершенная малость.

Дело в том, что у моего последнего мужа была страсть всех воспитывать и поучать, меня, разумеется, в первую очередь. Очень хотелось ему облагородить, изменить к лучшему мой характер. Сначала я терпела молча, потом стала огрызаться, а раз не выдержала.

– Послушай! – сказала я мужу вежливо и культурно. – Мой сын моложе меня на целых восемнадцать лет, но, возможно, ты обратил внимание на тот факт, что я уже давно перестала его воспитывать. Он женился, скоро ему стукнет тридцать, так что родничок зарос…

Я хотела продолжить – дескать, из меня тем более никакого толку уже не получится, я давно, так сказать, сформировалась, но муж перебил.

– Что ты имеешь в виду, прибегая к формулировке «родничок зарос»? – поинтересовался он на полном серьезе.

И все! Наконец до меня дошло, что пятнадцать лет я имею дело с человеком, абсолютно лишенным и чувства юмора, и просто сообразительности, неспособным схватывать и связывать воедино обрывки логической цепи. Все ему разжуй да поясни. Господи, ведь, живя бок о бок с ним, я сама теряю такую способность, просто чувствую, насколько беднее становится мой язык. Вот Гжегож бы сразу усек…

Естественно, я не стала вдаваться в ненужную дискуссию и только рукой махнула. А для меня вдруг стало ясно: Гжегож для меня эталон, образец, уровень, ниже которого опускаться – только мучиться. Выше, наверное, тоже, не пробовала. Ладно, прекращу самовосхваление, доводилось мне в жизни встречать парочку особей и поумнее меня, так что не будем… Одним из них является Гжегож, но его превосходство почему-то мне не мешало никогда, оно не унижало, напротив… И мне вдруг смертельно захотелось еще хотя бы раз встретиться с Гжегожем и сказать ему о родничке…

И вот тогда прицепилось ко мне танго «Ноктюрн». Разумеется, не в белых клавишах было дело, не эти слова саднили душу, а следующие: «…я готова отдать жизнь свою без остатка, чтоб увидеть тебя хоть один только раз». Ну, может, и не без остатка, может, это слишком, но вот кусок жизни не задумываясь бы отдала…