Читать книгу "Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945 - Электрон Приклонский"

Встречаю новогодие в полнейшем одиночестве на танкодроме, в лесу, недалеко от опушки, в остывающей землянке, которую меня оставили отапливать, чтобы очередная группа курсантов, прибыв рано утром на вождение, не выбивала на морозе дробь зубами и ногами.

Добросовестно прокочегарив до позднего вечера, смены так и не дождался. Уже брошено в широкий зев прожорливой кирпичной печи последнее полено, а ни топора, ни пилы нет. Подтаскиваю дверь, сбитую из промерзлых толстых досок и сорвавшуюся из-за своей тяжести с петель, к самой топке и от нечего делать пробую сидя дремать, устроившись на двери. Из печи в лицо веет жаром, а спину так и прихватывает холодом: мороз ночью усилился. Уже потускнели и покрылись серым пеплом угли, рдеют только две-три крупные головешки; «уж полночь близится», а сменщиков «все нет». Что они там? Забыли, что ли, про меня? Не может быть. Наверное, просто поздно спохватились и не рискнули ночью да в мороз послать курсанта в сколько-то там километровую даль от города: запросто можно заблудиться и замерзнуть. Однако терпеть стужу, которая постепенно заполнила землянку от стылого и скользкого земляного пола до самой крыши, сделалось невмоготу. Нужно было что-то предпринимать. Выйдя из землянки, задумчиво бреду к опушке, откуда сквозь стволы деревьев видел днем в отдалении несколько домиков. Остановившись под сосной, с надеждой всматриваюсь в реденькие огоньки небольшой деревушки. На сердце сразу как-то легче стало: все же ты не один на свете. Сквозь скрип снега под моими сапогами почудился мне звук пилы. Прекращаю на минуту пританцовывать на месте: точно! Проваливаясь в снег выше голенищ, спешу туда через нетронутое белое поле, синевато отливающее под луной, останавливаюсь время от времени, чтобы прислушаться. Визжит! Визг пилы словно песня. Кто-то среди ночи пилит дрова. Войдя, запыхавшись, во двор, кратко объясняю ничуть не удивившимся хозяевам причину столь позднего визита. Пилу двуручную мне доверили, и я, воротясь к своей землянке, кое-как разделал на метровые поленья верхнюю половину высокой сосны, нечаянно поваленной тяжелым КВ. Пила оказалась очень острой, и промерзшая древесина хорошо поддавалась. Разогрелся. Зарядив пятью поленьями печь, отнес инструмент обратно, преисполненный самой теплой благодарности к совершенно незнакомым людям. Пожелав мужчине, коловшему звонкие дрова у крыльца, и его семье здоровья и счастья в новом году, возвращаюсь по своему следу назад, затаскиваю все дрова в землянку, пристраиваю увесистую дверь на место, чтобы сберечь тепло. Теперь можно поудобнее усесться на толстый кругляш перед печью, в которой, весело пощелкивая, уже разгорается подтопка – мелкие сосновые сучья. Спать расхотелось, да и не на чем. Чтобы скоротать как-нибудь длинную ночь, начинаю перечитывать полученные в декабре письма.

Вот треугольничек от мамы из Сампура – райцентра в Тамбовской области, куда она эвакуировалась с сестренками из Смоленска. У них по-прежнему трудно: в морозы Майка вынуждена пропускать уроки из-за плохой одежонки, с питанием тоже неважно. А мать накануне Нового года вместе с теплыми длинными вязаными носками додумалась послать мне, словно маленькому, круглых бледно-розовых пряников, из которых в посылке уцелел лишь один в паре с обломком ржаного сухаря, запутавшегося в обшивке. Небольшая посылочка оказалась бессовестно выпотрошенной. Уж лучше бы сестренки эти пряники съели! Растерянно ощупав полупустой мешочек, обратился было с претензией к работнице почты, но она только плечами передернула и в сердцах, как будто не меня, а ее ограбили, отрезала, что почта не отвечает за сохранность посылок в мягкой упаковке. Странное какое-то установление...

Следующим в пачке лежало письмо с фронта от дяди Миши. Он мобилизован летом 41-го, хотя ему тогда уже перевалило за пятьдесят, служит при штабе армии (судя по адресу), и должность его мне, понятно, неизвестна. В первую империалистическую войну был начальником штаба батальона. Воевал и в гражданскую.

А вот треугольничек дяди Бори. Агроном, влюбленный в свое дело, добродушнейший человек, он после нападения Германии стал зенитчиком. Это превращение мне кажется символичным: труженик, лелеющий землю, работающий на ней не покладая рук, теперь этими самыми руками уничтожает самый зловредный и отвратительный сорняк на ниве человеческой истории – фашистскую нечисть, наглых захватчиков, что распахивают чужие земли бомбами и снарядами, сея смерть всему живому и сводя на нет плоды долгого и упорного труда многих поколений.

Двоюродная сестра Иринка (Борисовна) сообщает из Калинина о больших разрушениях, сделанных фашистами за короткое время хозяйничанья в оккупированном городе, о смерти многих тверичей. Погибла и наша бабушка. Она вместе со своей старинной подругой, тоже учительницей, покинула родной город, не желая очутиться под одной крышей с каким-нибудь баварским громилой или белобрысым потомком тевтонского рыцаря из Орденской (ныне Восточной) Пруссии. Морозной ночью старушек застала в открытом поле сильная метель. Бредя по глубокому снегу и борясь с ветром, они совершенно выбились из сил, присели передохнуть в придорожном ельничке (там было потише) и заснули навсегда... Тела их нашли колхозники, вышедшие на расчистку прифронтовой дороги от снежных заносов. Кто-то из работавших возле обочины случайно обратил внимание на черный лоскут, торчавший из свежего сугроба под елкой. Лоскут этот оказался краем полы бабушкиной шубы. Первым погиб ее средний сын, как и должно мужчине, а месяцем позже и она сама, вечная хлопотунья и заботница, мать шестерых детей, давно уже вышедших в люди. И дедовский дом, где родились и выросли ее дети, – скромный домик из красного кирпича на берегу Волги, немного повыше впадения Тверцы, – разрушен немецким снарядом...

Только о ленинградцах наших ничего пока не знаю. Мама не имеет о них никаких сведений. Представляю, как маме тревожно и тяжело: там осталась ее старая мать, двое братьев и сестра – все с семьями. Дядя Яша, носящий фамилию Филиппов, а не Смирнов по вине пьяного в дым церковного причета, совершавшего обряд крещения, – инженер судостроительного завода имени Андре Марти, а Ленька, его сын, наверное, на фронте. Другой дядя, Александр Смирнов, великолепный слесарь-лекальщик, работает на Балтийском заводе. У него двое ребятишек. У тети Маруси – один. Живы ли наши родичи? Город плотно блокирован врагом с осени 1941-го, и о жестоких страданиях его жителей от холода и голода доходят страшные вести. Но город Ленина, славный своими революционными традициями, держится. Держится, несмотря ни на что. Его замечательные люди – рабочая гвардия и моряки-балтийцы, бойцы и командиры всех родов войск – не падают духом, как им ни трудно, и не только неколебимо стоят на всех оборонительных рубежах, но и наносят весьма ощутимые удары по врагу, который уже решил, что взять Ленинград – дело времени (разумеется, при активной поддержке со стороны голода и холода в сочетании с варварскими систематическими обстрелами городских кварталов из осадных орудий и частыми массированными бомбардировками с воздуха).

Ночь новогодняя прошла в невеселых раздумьях: мрачные мысли почему-то сами собой лезут в голову, когда в желудке пусто. И всего только не поужинал! А в Ленинграде... Время от времени поднимаюсь со своего чурбана, чтобы подбросить дров и постоять, прижимаясь спиной к печи, которая по неизвестным мне причинам никак не желала делаться горячей, хотя топливо пожирала вполне исправно.