Читать книгу "Повесть о моей жизни - Федор Кудрявцев"

— Пятачок потерял, а без него меня не пустят в ночлежку, — ответил он.

Ночлежный дом был недалеко; солнце клонилось к вечеру, возле ночлежки уже собирался народ, такие же бездомные оборванцы, как и этот мальчик. Я стал помогать мальчику искать пятак и заметил, что у него под рваной кофтой грязное голое тело. Мне стало еще больше жаль мальчика, этого бездомного сироту. На мне под курткой кроме нательной рубахи была еще жилетка. «Обойдусь и без нее», — подумал я, снял с себя жилетку и отдал несчастному. Пятак нашелся, и мальчик побежал в ночлежку, а я пошел своей дорогой, довольный тем, что сделал доброе дело.

В другой раз я стоял у витрины фруктовой лавки и любовался лежащими на ней лакомствами. «Эх, была бы у меня копейка, сейчас бы купил ириску», — мечтал я, но копейки у меня не было. И вдруг стоявшая рядом со мной нищая старушка уронила на панель несколько монеток и торопливо стала их подбирать. Я увидел одну монетку возле самого моего сапога. Незаметное движение ногой, и я прикрыл монетку, затем незаметно поднял. Это была копейка, и я тут же угостил себя ириской. Потом мне было стыдно перед самим собой, и, когда я сэкономил на завтраке копейку, я рассчитался со старушкой, а значит, и со своей совестью.

В 1908 году в Петербурге началась сильная эпидемия холеры — болезни очень опасной и заразной. В день заболевало по пятьсот человек и больше. Очень многие умирали в тяжелых мучениях. Заболевали большей частью простые люди. На улицах была расклеена масса плакатов, говорящих, как уберечься от холеры, каковы ее первые признаки и что надо делать при их появлении. Холерой заражались через пищу и немытые или гнилые фрукты и овощи. Я все это читал и запоминал; слушал, что говорят старшие, а они говорили, что лучшее средство от холеры — это перцовая настойка.

В один день жадюга хозяин, вместо того чтобы выбросить загнивший арбуз (дело было осенью), предложил нам с Федькой купить его вместо двадцати копеек за пятак. Мы согласились и тут же его съели. И тут я вспомнил про холеру и вдруг почувствовал ее признаки. «Скорей надо выпить перцовки», — подумал я и попросил у хозяина денег на сороковку.

— Александр Лукич, — сказал я дрожащим голосом, — меня забирает холера, уже холодеют руки и ноги…

— Ах ты, стервец такой! — заругался испугавшийся хозяин. — Поди скорей на квартиру, хозяйка даст тебе лекарства лучше перцовки! — И выгнал меня из лавки.

Когда я шел домой, навстречу мне попался брат Петя. Я издали закричал ему:

— Не подходи ко мне, я холерный!

Петя подумал, что я шучу, и хотел подойти, но я бегом убежал от него.

Дома хозяйка, ругаясь и пряча от меня детей, дала мне выпить стакан какой-то кисло-горько-солоноватой жидкости, но я не поверил, что она меня спасет, и у хозяйки попросил перцовки.

— Ложись в постель, падера этакая! — прикрикнула хозяйка.

Я лег, согрелся и уснул. К обеду я проснулся, у меня ничего не болело. После обеда я вместе со всеми пошел на работу.

Всего у этого хозяина я проработал четыре года. Терпя в торговле убытки, хозяин закрыл лавку, а меня за четвертый год вместо пяти рублей в месяц рассчитал по четыре, не доплатив мне двенадцать рублей.

Мне снова пришлось искать место.

Осень и зиму 1911–1912 года я проработал у мелкого торговца дешевой телятиной на Кузнечном рынке, на таких же условиях, как и у Орлова, но харчи были лучше — каждый день жареная телятина — и жалованье шесть рублей в месяц. Кроме того, здесь я имел больше свободы, так как не нянчил по воскресеньям хозяйских детей, не чистил картошку и не получал подзатыльников, так как сам хозяин не дрался, а молодцов у него не было, кроме второго мальчика Кости.

Кузнечный рынок тогда состоял из мелких открытых палаток под открытым небом. Торговля в нем велась с восьми утра до двенадцати дня. И продавцы и покупатели испытывали дождь, ветер, жару, мороз и вьюгу, смотря по времени года. После закрытия рынка шли обедать на квартиру в Казачий переулок, д. 5. Другую половину дня, после обеда, мы работали в кладовой, в подвале, где принимали товар — резаных телят — и готовили его к продаже: чистили головы, ножки, снимали с телят шкуру. Моим товарищем теперь был Костя Сизов — парень года на два старше меня. Мы с ним тоже часто дрались, не столько по злобе, сколько для развлечения, быстро мирились и зла друг другу не помнили.

Закончив часов в пять-шесть работу, мы шли в чайную пить за счет хозяина чай. Просиживали в чайной по полтора-два часа, слушая игру органа — похожего на платяной шкаф музыкального инструмента, представлявшего целый оркестр. Слушали соло или дуэты бродячих песенников под гармонь или балалайку. Иногда в чайную заходил человек с ширмой и разыгрывал похождения Петрушки. Артистами были две куклы — сам Петрушка и какой-нибудь городовой, богач или черт, с которыми простоватый Петрушка довольно остроумно расправлялся, и они спасались от него позорным бегством. Там же в чайной обязательно имелись и свежие газеты.

Но приносить в чайную водку и пить ее здесь не разрешалось, да ее никто и не приносил. Для этого были дешевые трактиры с распивочной продажей водки. Поэтому посетители чайных были самый простой и трезвый люд. Кроме чая в чайных подавались и недорогие обеды или отдельные горячие блюда.

Как приятно было, намерзнувшись на улице или наработавшись в кладовке в промозглом сыром подвале, прийти в такую чайную погреться чайком в компании таких же рыночных зябликов, как сами с Костей. А как пышно назывались тогда такие чайные! «Ясная Поляна», «Эдем», «Эллада», «Лебеди» и т. п. И оттого что в чайных можно было спокойно отдохнуть и всласть погреться зимой, я и по сей день вспоминаю эти чайные, хотя та чайная, куда мы ходили в ту зиму 1991–1912 года, и носила простое название «Щербаки», оттого что находилась в Щербаковом переулке.

Зимний ветер, лютый мороз, тяжелая работа не нравились мне. И вот в феврале 1912 года произошла резкая перемена в моей жизни к лучшему, перемена, немного похожая на Золушкину.

Европейская гостиница

Однажды, выходя из церкви, я подал милостыню одной из жалких нищих старух, которых много стояло на паперти.

— Спаси Бог, соколик, обрадует тебя Царица Небесная, — забормотала, крестясь, нищая.

«Чем-то она меня обрадует?» — подумал я про себя.

Когда я пришел домой, меня действительно ждала радость. Брат Иля, работавший официантом в номерах Европейской гостиницы, писал мне в открытке, чтоб я на следующий день, в понедельник, в семь часов утра ждал его у входа в гостиницу.

На другой день задолго до семи я уже ждал на условленном месте. А вот и Иля. Он ввел меня в гостиницу. Мне показалось, что я очутился в волшебном дворце. Красивые мраморные колонны, мраморные полы и лестницы с мягкими коврами, хрустальные люстры и хорошо одетые люди — все радостно удивило меня.

Мы пришли в небольшое помещение с длинным столом, шкафом с посудой и устройством для ее мойки. Иля переоделся в рабочий фрак, я снял пальто, пригладил волосы, и мы пошли к управляющему, белокурому немцу лет сорока из Швейцарии. Едва взглянув на меня, немец на чистом русском языке заявил, что на то место, на которое требуется мальчик, я не подхожу. Нужен мальчик лет одиннадцати-двенадцати, а мне было уже шестнадцать. Но управляющий обещал принять меня, когда будет подходящее для моего возраста место.