Читать книгу "Вишенка. 1 том - Поль де Кок"

Господин Шатулье, в заключение рассказа своего, отвесил низкий поклон своим слушателям, но трактирщик сказал далеко еще не все. Он, видимо, старался не упоминать ни о красивом личике, ни о грациозной талии Вишенки, тогда как в душе он глубоко ценил то и другое, и чем более росла молодая девушка, тем более усиливалась привязанность к ней господина Шатулье. С тех пор как Вишенке исполнилось шестнадцать лет, привязанность эта начала проявляться во множестве маленьких услуг, знаков внимания, нежных ласк и ласковых слов, которые Вишенка принимала сначала с искренней благодарностью и которыми затем начала сильно тяготиться. Наконец не осталось уже ни малейшего сомнения относительно свойства чувств господина Шатулье, который, не довольствуясь знаками вниманиями и ласками, принялся за вздохи и нежные признания. Молодая девушка, с должным уважением выслушивавшая все, что говорил ей трактирщик, покуда она видела в нем только своего благодетеля, самым бесцеремонным образом прогнала его, когда он вздумал принять на себя роль влюбленного, и объявила, что при новой попытке почтенного Шатулье на донжуановские проделки она все расскажет его жене.

Трактирщик, боявшийся жены как огня, поневоле должен был отказаться от всех своих любовных притязаний, но, оскорбленный равнодушием молодой красавицы, принялся за новую тактику. Он с утра до ночи придирался к Вишенке, бранил ее за все, что бы она ни сделала, и обращался с нею хуже, нежели с последнею из прислуг. Тем не менее, продолжая питать в душе своей все ту же страсть к молодой девушке, он ревновал ее ко всем мужчинам, которые останавливались в гостинице, наотрез запрещал ей прислуживать им. Он старался даже прятать ее, но это ему не удавалось, потому что молодая девушка, не слушаясь его предостережений, беспрестанно вырывалась и выбегала. В силу тех же соображений он запретил ей выходить и при актерах.

Весь драматический кружок с большим вниманием слушал рассказ господина Шатулье. Все, что похоже на роман, естественно, должно нравиться артистам, которых вся жизнь, большею частью, есть один только длинный, беспрерывный роман.

— Из истории этой молодой девушки можно сделать отличную драму! — заметил Дюрозо.

— А развязка-то? Развязку откуда взять? — спросила его Элодия.

— Когда я служил у нотариуса, — вмешался Гранжерал, — так писал водевили на сюжеты гораздо менее интересные, нежели этот…

— Но кто же были ее родные?

— Возможно, какие-нибудь знатные, богатые люди…

— Во-первых, она непременно дитя любви, плод какой-нибудь преступной интриги… То, что написано на этой карте, приказание сжечь все письма, все это ясно указывает на существование какой-то тайны, на опасения…

— А медальон-то, медальон-то этот с волосами…

— Когда-нибудь да найдет она по всему этому своих родных…

— Мне кажется, что они не слишком-то усердно принялись за розыски… Надо было отправить нарочных по всему тракту, от самого Парижа и до той деревни, где жила кормилица.

— Они, верно, так и сделали, но ведь ты слышал, что вместо того, чтобы ехать в общественном дилижансе, эта женщина воспользовалась случаем, чтобы доехать сюда, что, быть может, было ей вовсе не по дороге и что именно и заставило потерять ее следы.

Среди всех этих разнородных толков одна только госпожа Гратанбуль молча сидела, уткнув нос в свою тарелку. Альбертина, которая иногда оказывала величайшее уважение к словам и мнениям своей матери, а иногда, напротив, нимало не стесняясь, гнала ее чуть ли не к черту, вдруг воскликнула:

— Однако же, почтеннейшая госпожа Гратанбуль, что ж ты нам ни слова не говоришь о своем мнении насчет этой молодой девушки? Как ты думаешь, знатного она рода или как мы, грешные?

Но суфлерша, верная раз принятому правилу не произносить ни слова, прежде нежели доесть все, что лежит на тарелке, вместо ответа начинает подмигивать, подмаргивать и протягивает стакан, знаками показывая, чтобы ей налили вина.

Утомленный этой однообразной пантомимной, Анжело обратился к трактирщику:

— Ну-с, почтенный хозяин, теперь потрудитесь прислать к нам вашу Вишенку. После всего того, что вы нам сейчас рассказали, все мы желаем видеть ее.

— А матлот-то как же? — спросил Кюшо. — Я и с ним тоже нетерпеливо желаю познакомиться.

Шатулье, по-видимому, внезапно озарила какая-то светлая мысль.

— Сию минуту, — произнес он, выходя из комнаты, — сию минуту, господа, я буду иметь честь представить вам и Вишенку, и матлот.

VI. НЕОБЫКНОВЕННЫЙ МАТЛОТ

— Однако же, господа, Вишенка Вишенкой, а дело делом, — заметила Элодия, — так как мы намерены начать наши представления завтра в Не-муре, то не мешало бы нам решить окончательно, что мы дадим.

— Во-первых, завтра начать представление невозможно, надо прежде ознакомиться с самим зданием театра и посмотреть хорошенько, что можно дать там…

— Вот еще новость, Монтезума, да не все ли нам равно, мал театр или велик?.. Кто давал «Роберта» в амбаре, а «Каменного гостя» в заднем помещении кондитерской, тот, мне кажется, ничего не боится и не стесняется. Нет вещи в мире, которой, в конце концов, нельзя было бы устроить так или иначе. Чего нельзя дать, то можно пропустить.

— Пропустить!.. Это все прекрасно!.. Ну, а как мы примемся пропускать так усердно, что под конец не останется ровно ничего?

— Сколько вы ни пропускайте, все не сделаете того, что мы проделывали, когда играли в Сен-Кентен… Объявим, бывало, спектакль объема неслыханного, две пятиактных драмы, да четыре водевиля на прибавку, словом, суток на двое, но так как двое суток играть все-таки нельзя, то мы возьмем да драмы-то и валяем прямо с пятого действия. Вот вам и сокращение.

— Ну, а кто приезжал с самого начала представления, те что говорили?

— Мы уверяли их, что четыре первых действия сыграны были до них. Мало ли там что они затесались в театр до поднятия занавеса; стояли на своем, да и только.

— Ты мне напоминаешь одного автора, который, когда я служил в театре Одеона в Париже, неотступно приставал к директору, чтобы он дал какую-то его пьесу, и однажды, за положительным отказом директора, потому что она одна займет весь вечер, серьезно отвечал: «А вы начните представление до открытия кассы».

— Я согласна с Элодией, — заметила Зинзинета, — пора нам подумать о том, что мы дадим в Немуре…

— О, дети мои, дайте хоть пообедать-то спокойно. Успеете за десертом потолковать об этом. Взгляните на почтенную госпожу Гратанбуль и берите пример с нее. Ни за что на свете не согласится она трактовать о самом важном деле, до тех пор, пока не наполнится до последней степени возможности…

— Наполнится? Это еще что за гадость?..

— Сделай милость, Кюшо, выражайся как-нибудь поучтивее, когда говоришь о моей матери. Что за выражение такое, наполнится… Точно лохань какая-нибудь…

— Ах, боже мой! Ну, наполнится, насытится, напичкается, не все ли равно. Ведь на поверку-то, все одно и то же… Видишь, сама матушка твоя и та не обижается! Она себе подчищает да подчищает на тарелочке, только за ушами пищит… Даю тебе честное слово, что во внутреннем ее помещении не останется ни одного пустого уголка.