Читать книгу "Ярцагумбу - Алла Татарикова-Карпенко"

Мелкие, бледные, почти совсем белые огурцы, хрупкими тельцами своими теснят друг дружку, просыпаются вниз и вдоль по прилавку прочь от темных длиннопалых рук, от проворности их и ловкости. Юный мелкокостный таец суетливым движением дробных суставов спешит объять стремительность побега, затормозить, умерить скорость гибели еще секунду назад живого порядка.

Вечер белесым серебром истекает из-под облака, растянутого до прозрачности вдоль неба. Горькое ощущение жары и пряности исчезающего дня смазывается, пружина ослабевает. Но ненадолго: внезапно разражаются надсадным криком тысячи птиц, голоса их, будто усиленные тысячью микрофонов, рвут кроны дерев, что позволили поселиться птицам в своей плотности.

Вечер мутнеет и загустевает, светлому воздуху и покою дается не более тридцати минут на жизнь. Кратка и неловка попытка сумерек прожить предгибельный миг достойно. Никем не замеченные старания окончательно комкаются, несмотря на царственность послезакатного бледно-алого угасания на западе, над еле движной мощью залива.

Ночь возвращается откуда-то резко и уверенно, будто отлучалась недалеко, так, по невеликой надобности оставив дела без личного присмотра, зная, все пребудет на своих местах. И действительно, дня будто не было. Макашниц вдоль улиц прибавилось раз в сто, и они еще ярче расточают запахи перетертых в ступе трав и капающих жиром на жаркие угли мяса, рыбы, кальмаров, осьминожьих щупальцев и цыплячьих потрохов. Спешно и беспрерывно пекутся на плоских и круглых поверхностях плит роти с банановой и манговой начинкой, чистятся-режутся наискось, по спирали, истекая резким соком, ананасы, темно-оранжевая и алая целебная папайя выворачивается наружу глянцевым блеском нутра, полного влажными семенами.

Взрывается ветер, наполняя густоту воздуха шипением пальмовых листьев, шум заглушает временами птичий ор, кажется, звучит дождь. Но еще не пришло его время. Небо режется и рвется то сизыми, то золотыми ранами. Надвигается, растет напряжение, временами притихая и замирая, чтобы внезапно нахлынуть новым, более явственным порывом. Темная зелень мечется, морочит белые фонари и синие фонарики. Все шире и значительнее небесные раны. Чернота урчит и бредит, заставляет умолкнуть птиц, собирает силы, низко вскрикивает и разражается шумным, злым весельем ветреного парного ливня.

Все говорили о смене климата на планете, о том, что допрежь в этих краях не видывали дождей в сухой сезон, а тут такие грозы и ливни, и будет ли им конец?

Красильщик – 1

О, как вы ошибаетесь, предполагая, что есть фазы Луны, которые дурно влияют на мои творческие силы, на мои решения и обоснованность моих выводов. Нет такого положения, такого времени, такого состояния холодного светила, которое было бы для меня неблагоприятно. Всякое изменение, всякая вибрация, минимальное перемещение и глобальные сдвиги в жизни моих властителей – Лунного Света и суть Природы Его Истечения – великое мое подспорье, ибо они – прародители мои, Отец и Мать сущего моего «я».

Луна в одних широтах растет стоя, в других же – лежа. Здесь тонкий серп ее подвисает в небе, напоминая острые рожки, торчащие вверх, округло сомкнутые понизу. Позже ковшик начинает заполняться свечением, увеличиваться, будто в нем поднимается пенка, постепенно превращаясь в диск.

Все началось с того, что какие-то доброхоты подарили ему в день Ангела, приходившийся на сердцевину летнего тепла и сочной дневной долготы, деревенский ткацкий станок. Несложный в управлении он вцепился в своего нового хозяина и не отпустил, покуда тот не обрел верных навыков и легкости в обращении с ним. Позже мастер и сам не оставлял своего нового приятеля целыми днями, прилагая и совершенствуя усилия к взаимному удовольствию. Старые увлечения и работа были почти заброшены. Материал для тканья – нитки разной плотности и толщины – находился без особых усилий. Помогали все, кого привлекала возможность увидеть неожиданные результаты действий новоявленного ткача. Свалка мотков бесцветного шелка, шерсти и хлопка время от времени выравнивалась, упорядочивалась и превращалась в уравновешенный склад.

Ткач жил среди тонких и плотных нитяных путей, блуждал и терялся, заходил всё глубже, погружался и почти тонул в сумбуре и нелепице чуждых законов, но, не рвя, не разрушая прямой и вместе с тем витиеватой их логики, возвращался к правилу и началу.

Ткач обретал в нынешней своей профессии, новой и самовластной, свой иной облик, иной источник духовного существования, источник иной увлеченности, иного бытия.

Ткань затребовала себе яркого лица, ярких разнообразных лиц и их выражений.

Новобранец изыскал время, забросив решение изученных задач, и занялся естественным колдовством, творением цвета: сочетаний элементов растений, организмов животного мира и самой земли, дабы окрасить нежное руно, льняную пряжу и шелковые нити, дать им самоопределение и многозначность. Ему хотелось найти ранее неизвестные глазу разливы сияний, перемещения оттенков, что прятались и не находились, по причине неумения ткача разгадывать тайнопись стеблей и крыльев. Он ничего не знал, никакие открытия, сделанные до него тысячелетиями, не были ему ведомы. Если что и приходилось когда-то слышать, он удалил из памяти жестко, чтобы чистым выйти на поиск. Освобожденный от сомнений разум его гулко ухал пустотой, не затрудняя, не утяжеляя простор действий, предстоящих зачинателю. Он не ждал, что тайна разверзнется, вскроется и поддастся. Он не предполагал порядок будущих действий. Сердце его было спокойным.

Он вгрызся в почву и к вечеру первого дня явился домой запряженным в тележку, полную очищенных от земли кореньев и медленно вянущих трав. К каждому пучку был прочно привязан нитками клочок бумаги, на котором красовалось имя растения, если оно было ему известно, или вопрос, если нет. С пустыми трепыхающимися листками на пучках, переложенных из тележки в небольшую тачку, он отправился к жившей по соседству древней старухе для определения имен. Женщина кривым, разросшимся в суставах, пальцем ковыряла корешки и сипела: «ревень, мармеладовый корень, слива и вишня, будто не знаешь, коренья марены и лопуха». Она с видимым удовольствием покорябывала черным когтем уродливые элементы растений, перемещая их вычурные сплетения снизу вверх и обратно, вороша и потряхивая, будто в поиске особого, возможно, мандрагорового уродца, короля магии и волшебства, без него ни шагу, несравненного имитатора и подражателя, извивающегося, словно в дикой пляске человеческого тела.

Новоиспеченный мастер запалил дома огонь и выварил и выпарил соки, внутреннюю память, средоточие информации глубинных пространств, видимых и невидимых движений, определив всякому имени цвет.

Через время, методом разнообразных проб, не всегда разумных попыток, долгих и повторяющихся неудач, погружавших его в бесцветные комки отчаяния, из которых он, барахтаясь, злясь и порой калеча себя, неуклюже выкарабкивался, чтобы снова свалиться и плыть против живого течения, ему все-таки удалось вывести правила закрепления измененности в существе материалов. Он выследил закономерность внедрения цвета в чуждую плоть, в плоскости, изначально не имеющие различий, но обретающие их с проникновением многоликого фермента внутрь субстрата, вглубь его монотонности. Первоэлемент под воздействием корявых попыток исследователя видоизменялся до неузнаваемости, доводя мастера результатом реакции до полного эмоционального изнеможения. Его ощущения трудно было бы назвать радостью открытий. Это было торжество неофита, обретающего знание в процессе внезапных вспышек, сменявших долговременные и мучительные ошибочные действия, последовательность которых не запоминалась, что приводило к бесконечной череде повторений, маскирующихся под поиск. Вспышки эти были столь мощными и разнообразными, что порой ему еле хватало сил кратко зафиксировать открытие на письме, прежде чем рухнуть в беспамятство сна, после которого найденная на рабочем столе запись приводила его в восторг своей абсолютной неузнаваемостью. Он не помнил, как пришел к очередному рубежу, и ему казалось чудом новое знание.