Читать книгу "Искальщик - Маргарита Хемлин"

И вот этот вот Шкловский с моим остёрским не сшивался. Никак. По всем статьям. Он вроде артиста перешел на новую роль.

Ну, так.

Перец свое зло на меня не скрывал. Некоторые неумные считают, что задабриванием неприятеля можно кое-чего достигнуть. И крепко ошибаются.

Я сразу раскусил настоящую манеру Переца. Он относился ко мне открыто враждебно и проявлял обычное враждебное терпение в мою сторону. Он показывал, что осознает мне цену и именно эту цену мне выплачивает в виде питания, одежды и прочих человеческих удобств. И продолжаться такое положение будет до тех пор, пока что-то не освободит его от ненужных ему обязательств.

Крючок у меня пока был один – смертельная ревность Ракла в результате связи Переца с Розалией. Если Ракло бросит свою ревность и ему станет наплевать на Розалию – тут же и мне придет конец.

Состояние Рувима внушило мне четкую ясность: другого дома, кроме Перецового, у меня теперь нету в полном смысле слова.

И я решил. Надо перепрыгнуть через Переца и как-то подойти лично к Раклу. Втереться к нему.

В конце концов – что такое есть Перец? Чем занимается? Что у него в голове? Слишком хорошо, гад, живет, жирует на теле трудового народа. Нэпман – а не нэпман, совслужащий – а не совслужащий. На работу каждый день не тащится.

Я мечтал от всего сердца покататься на автомобиле. По-хорошему просил: покатай. Ответил – нету такой насущной возможности. Говорит – тогда, в нашу первую безответную встречу в автомобиле оказался случайно. Может, брехал. Мне его брехня насчет автомобиля особенно уколола сердце. Жил бы он своим ручным трудом – не имелось бы никаких к нему претензий. Но он же ж не трудовой. Спекулянт – и спекулянт. На ниточке держится. Причем на гнилой ниточке.

Алексей Васильевич – другое дело. Он и есть трудовой народ, как я. С ним навек и с чистой совестью я окажусь в будущем.

Конечно, явиться с пустыми разговорами, даже и про измену, – сомнительно.

Передо мной стала задача в свете факта передачи оружия Розалией Перецу: вывести врагов на чистую воду не только с их сюсями-пусями, но и с кое-чем серьезней. Что серьезное – есть, я не сомневался. Даром револьверы с наганами один другому не таскают.

Перец спал.

И я заснул.

Назавтра ответственно подал заявление в комсомольскую ячейку.

Перец со мной перестал разговаривать даже по мелкому поводу. Я с ним – тоже.

Так прошла целая неделя.

Только раз я в лицо спросил:

– Где машинное масло? Мне кое-что смазать надо.

Перец зыркнул сначала в пол, потом на меня:

– В сарае бутылка.

Догадался про мой решительный намек. Но выдержка его не подвела. Так и меня ж не подвела.

Я часто наведывался к своей заветной вербе, просиживал подолгу, смотрел на деснянский ледоход, целился в тусклые глыбы, которые незаслуженно отдавали серебром на солнце. Целил твердо, но выстрела не производил – из соображений конспирации.

Кое-как обращаться с оружием меня научил Рувим во время нашего несчастного путешествия из Остра в Чернигов. На месте горячих боев он нашел маузер и таскал его с собой в целях защиты. На мои просьбы стрельнуть Рувим постоянно отвечал отрицательно – жалел патроны. Было их там всего три.

Рувим удостоверил меня сразу:

– Для тебя, для меня и третий для нас обоих на добавку.

Я поправил, что сначала можно троих беляков или струковцев положить, а потом убежать. И к тому же – почему он начал считать с меня, а не с себя?

Рувим махнул рукой:

– Считать надо всегда с малого, с того, кто сам себя убить не способен. Я за тебя отвечаю, я тебя и убью в случае чего.

Я тогда хотел убежать от его кровавой и лютой несправедливости, но сил не оказалось. Потом как-то выветрилось.

Маузер некоторое время хранился под подушкой на топчане Рувима в больнице, дальнейшую судьбу его я не знал. Во всяком случае, мне не попадался, как я ни шуровал по разнообразным местечкам в больнице, где могли бы быть Рувимовы вещи любого медицинского назначения.

Тут, на вербе, много жалел, когда перебирал в памяти тот маузер. Было б теперь у меня два оружия.

И если б тогда с-под Волчьей горы выходил такой мостище, а не хлипкие доски над речкой Остёркой, моя судьба разложилась бы передо мной по-другому. А прямо говоря – иначе.

Первым все ж таки не выдержал Перец.

У меня на душе светился праздник – меня приняли в комсомол.

А Шкловский мне и говорит вечерком:

– Я из Чернигова уезжаю в ближайшее время и крайне надолго. Дом этот – не мой, живу по договоренности. Так что ты или к Рувиму возвращайся, или я не знаю как. – И смотрит с значением. Причем явно с плохим.

Я отвечаю:

– Куда вы, туда и я. Мы ж теперь родные насовсем. Но честно говоря, мне еще в Чернигове хорошо. Так что вы тут пока побудете, конечно. Что ж вы, хлопчика босоногого бросите? Нет, не бросите.

Шкловский налился красной злостью:

– Ничего себе – босоногий! Ты если на базаре свое шмотье продашь – год сможешь хлебом обжираться. Не говоря про то, что люди работают своими руками-ногами в таком возрасте. На подхвате где-нибудь или как. Ты у меня на шее сидишь и слазить не думаешь.

– Правильно утверждаете, товарищ Шкловский. Сижу. Учусь, получаю знания. Вот, в комсомол вступил. С шеи могу и слезть. Мне ваша шея медом не намазанная. Вы меня сами на нее посадили. Чтоб я про вас молчал что не нужно. И я молчал. Так мне и дальше молчать? Как скажете, товарищ Шкловский?

Шкловский перешел на другой лад:

– Давай начистоту. Дом правда – не мой. Уехать мне надо – тоже правда. Ты мне услугу оказал – тоже так. Что ты еще хочешь, чтоб нам разойтись по-доброму?

Я удивился внутри себя. Мне ставит условия человек, про которого у меня есть такой козырь, что ого-го! Мне ставит условия человек, который, возможно, контра! У меня его тайный револьвер, у меня его подельница – Розка накрашенная! Капланские планы ихние у меня как на ладони или даже в кулаке!

– Вы что, товарищ Шкловский! Вы учитываете, что я есть честный свидетель вашей враждебной деятельности? Я свою жизнь под риск поставлю, только чтоб вывести вас на чистую воду! С револьвером, например…

Перец побелел.

– С каким таким револьвером?

– А с таким револьвером, что вам Розка ваша приперла и в мусорную кучу заховала. Вы мою спину и остальное увидели и чкурну́ли в темноту. Но ничего… Товарищ Ракло свой рушничок узнает, который Розка с дома вынесла. Мотала-мотала в рушничок оружие, дура, чтоб вы свои ручки не захолодили, когда вытаскивать его будете…

Я говорил дальше и дальше, сильней и сильней, и видел, что Шкловский смотрит на меня как на сумасшедшего без ума и соображения. Он отступил назад, к двери. Я как раз красиво стоял, с протянутой вперед рукой, вроде тянул ее к его совести.