Читать книгу "Крузо - Лутц Зайлер"

Луковица

Пятнадцатое июня. Работа была ему незнакома, получалось неумело, неловко. Но никто не подходил, чтобы показать или объяснить, когда он ведро за ведром углублялся в тайну луковиц. Испытательный срок, думал Эд, в этом дворе, на этом острове. Он пытался припомнить, как управлялась мать, как быстро и ловко орудовала резачком, острым, как бритва, ножиком с рукояткой из побелевшего дерева и лезвием, от которого осталось в ширину лишь несколько миллиметров; он подражал матери, отчаянно копировал ее позу, ее движения.

Работал Эд на воздухе, на задворках «Отшельника», за одним из столиков-кормушек. Прямо под окнами судомойни, заскорузлыми от жира и паутины. Судомойня – довольно длинная, покрытая серой штукатуркой пристройка с задней дверью, которая выходила на небольшой квадрат погрузочной платформы. Временами оттуда долетали голоса и какие-то певучие звуки, которые Эд не мог распознать, и почти беспрерывно слышался дребезжащий звон посуды, перемежающийся подводным лязгом, вероятно от столовых приборов, перекатываемых по дну какого-то таза. Когда наступала тишина, они, наверно, наблюдали за ним, видели неподвижный контур его затекшей спины, не совсем уж юный авантюрист в обрезанных до колен джинсах и красной майке с широченными проймами, – наверно, даже посмеивались. Волосы он отвел за уши и закрепил обтрепанной налобной повязкой, только она все время съезжала; солнце палило прямо в лицо. Никто ему не сказал, что лучше сесть в тени, причем, конечно, не во дворе, а под сосной, поближе к берегу, где глаза всегда обвевал ветер. Уйти со двора по собственной инициативе он бы никогда не рискнул. Хотел быть частью команды, и не только на внешнем рубеже. А в первую очередь хотел показать, что умеет работать, вынослив и дисциплинирован. Семь ведер за первый день.

«Стало быть, я кок Мике, – сказал Эду грузный мужчина в клоунских штанах в черно-белую клетку, – Мике, не Майк, как пишется, так и произносится, Мике». Широкий череп покрывали капли пота, блестевшие как украшения. За матерчатым кушаком, который перехватывал на животе перепачканную поварскую куртку, торчало посудное полотенце, и он регулярно промокал им лоб и затылок. Полотенце было такое большое, что, утираясь, повар не вытаскивал его из-за кушака, оно болталось между ног словно гигантский член или хвост, а иногда он забрасывал его на плечо. В те редкие разы, когда кок Мике говорил, давал указания или бранился, понять его было трудно, потому что в паузах он обсушивал хвостом физиономию. Никогда еще Эд не видел человека, к которому бы так подходило прозвище «ломовая лошадь». Почти сконфуженный оттого, что подвернулся удобный случай свалить с себя неприятное дело, кок Мике перетащил лук из холодильной камеры во двор и водрузил на погрузочную платформу, ведро за ведром. У Эда мелькнула мысль об исправительных работах, но он не обиделся, его это вообще не задело.

Иногда с берега во двор задувал легкий теплый ветерок, и то хорошо. Но при безветрии глаза неудержимо слезились. Бесконечный неуемный плач, начинавшийся где-то за глазными яблоками и вынуждавший его морщить лоб. Словно беспомощный зверек, Эд выпячивал вверх подбородок или наклонял набок голову – толку никакого. Поначалу он еще утирал лицо тыльной стороной руки, но потом бросил, перестал бороться со слезами, пусть себе текут. Световые пятна и стайки световых точек затянули пейзаж, приплясывая, как снежинки. Он плакал впервые, с тех пор.

Каждое утро около одиннадцати доставляли продукты; к «Отшельнику» подкатывал кучер Мэкки. Этот малорослый крепыш-островитянин, стриженный ежиком и, вероятно, получивший свое прозвище из-за сходства с игрушечным ежиком Мэкки, пользовался узкой, вымощенной бетонными плитами подъездной дорогой, которая широкими извивами шла из гавани по холмам к главным воротам казармы; не доезжая метров ста до этих ворот, от нее ответвлялся лесной проселок, ведущий к «Отшельнику». Сперва глухой стук подков, но потом, во дворе, экипаж на резиновом ходу двигался почти беззвучно. Лошадь Мэкки никогда не привязывал; за козлами у него был кованый якорь, и, желая сделать остановку, он сбрасывал его в песок. Эд, которому хотелось доказать, что он видит работу («вот он видит работу» – так его отец хвалил людей, «которые не дожидаются приказов»), помогал кучеру с разгрузкой. Когда они заканчивали, Мэкки через судомойню исчезал на кухне, не поблагодарив и не попрощавшись.

Через три дня Эд чувствовал себя уже вполне уверенно. Спина болела, но лук чистился как бы сам собой. Не считая нескольких отпускников, беззаботно пересекавших двор по дороге в столовую (отпускники жили в здании позади «Отшельника»), поблизости никого не было, и никто не видел, что у него слезятся глаза. Разве только лошадь кучера, которая порой несмело тянулась к нему мягкими черными ноздрями, так что он чувствовал ее теплое дыхание на покрасневшем от бесконечного утирания лице. Лохматая, неуклюжая (густая шерсть на коротких ногах свисала почти до тяжелых, необычайно широких копыт) лошадь походила на медведя; Эд плакал этакому коню-топтыгину, а подняв голову, плакал и деревьям на береговой круче, корявым увечным деревьям на скале, которые сухим глазам виделись искаженными или словно бы пригибались перед чем-то, что в этот самый миг летит с моря и вот-вот обрушит на них яростный удар.

Мало-помалу за глазными яблоками возникала пустота, приятная пустота в голове. Эд диву давался, какое удовольствие доставляла ему эта работа. Не нужно ни думать, ни говорить, он наслаждался солнцем и неясным присутствием моря. Видел горизонт, и пространство казалось куда больше того, что он пересек, добираясь до этого места, и расстояние – куда больше преодоленного; море растягивало время, а ветер студил щеки.

За исключением Кромбаха и кока Мике никто с Эдом до сих пор не разговаривал. Спальни находились на одном этаже, выходили в один коридор, и туалет был один на всех, а значит, все неизбежно сталкивались, но встречи оставались без последствий. Команда «Отшельника» держалась поодаль, словно, пока окончательное решение не принято, Эду лучше как можно меньше знать о корабле, на который он хочет наняться. Ему нравилось думать в морских категориях Кромбаха. Достаточно подменить словечко-другое, и все становилось сказкой, едва ли менее увлекательной, чем плавание на «Призраке» или на «Испаньоле». Странным образом эта мысль его успокаивала. «Пятнадцать человек на сундук мертвеца…» Почему нельзя просто продолжить свою жизнь с того места, где она закончилась в детстве? Без малого десять лет назад. Почему нельзя – определенным, скорее умозрительным образом – снова начать там, где закончились четырехчастные выпуски о Крузо и Морском Волке, начать там, в те дни? До того как «Остров сокровищ» и истории об Александре Селкирке и Питере Серрано, Москито-Уильяме, «Пиратах на Миссисипи» и прочих легендах детства раз и навсегда были прочитаны, увязаны в пачки (он помнил дешевую, волокнистую бечевку) и сданы в утиль… Он опять устыдился – хотя стыдиться здесь совершенно нечего, ведь пункты сбора утиля принадлежали тогда к числу самых высоких инстанций, притом по всей стране: «Бутылки и стеклотара – ради Анджелы Дэвис» или «Ветошь – ради Луиса Корвалана», утиль и международная солидарность были взаимосвязаны, переходили-перетекали одно в другое, «навек едины», стучало в голове у Эда, стеклотара и Америка, ветошь и Чили, связка «Фолькс-вахт» ради борьбы чилийцев из «Народного единства», ящик пустых банок из-под огурцов против расизма… Под руководством утильной инстанции Эд отмежевался от литературы. Вдобавок было уже решено, что его будущее (какое-то холодное, похожее на гравюру сооружение) – в строительстве, что он пойдет на стройку и начнет учиться строительной специальности, в восьмом классе, после получасового собеседования в Центре консультаций по выбору профессии, расположенном возле женской тюрьмы в Гере, все было решено. Он помнил, как, испытывая бесконечное облегчение, что сумел закончить разговор вполне удовлетворительным образом (с притворным интересом он выполнил все рекомендации и «принял решение»), вышел вместе с матерью из Центра и как его взгляд упал на женскую тюрьму, которая возвышалась на горе – и предостерегала. И теперь, когда он сидел во дворе «Отшельника», с резачком в руке и ведром лука под ногами, ему казалось прямо-таки загадочным, что спустя считаные годы (годы на стройках, в строительных бытовках) он опять вернулся к книгам, только не к Селкирку и Москито-Уильяму, не к приключениям своего детства, не к пиратам на Миссисипи… У Эда слегка закружилась голова и по щекам вновь покатились слезы.