Читать книгу "День, когда мы будем вместе - Юрий Никитин"

– Степь вам удалась, я её беру, но деда ликвидируйте – уж очень страшный он у вас получился. Я, конечно, понимаю, что вы имеете право на свой взгляд, но уж очень страшно…

И тут на удивление самому себе, вместо того, чтобы молча смыть деда или предъявить взыскательному внуку фотографию любимого родственника, я пустился в рассуждения о новой эстетике, о трансформации критериев красоты мужского обличив и прочей галиматье, но не она убедила расстроенного заказчика, а походя вброшенный мною тезис о депутате, заставивший моего оппонента немедля сдаться.

– Вы так считаете? – вопросил он задумчиво и снова начал ходить вокруг картины. – Ну, в смысле депутата… Тогда неплохо было бы надеть на него пиджак и на лацкан прикрепить депутатский значок.

– Но он ведь не был депутатом, не так ли? – сказал я. – Одно дело быть похожим на депутата или даже президента, а другое – приписывать себе несуществующие звания.

– Но кто об этом догадается? – ухмыльнулся мой гость. – Сделайте его депутатом Верховного Совета СССР – вы их всех знаете? Пиджак и значок, делов-то для мастера! А я доплачу, хорошо доплачу.

Я сделал, он щедро доплатил и еще пообещал новые заказы от своих тоже небедных друзей. После его ухода я долго не мог ни на чем сконцентрироваться. Что-то тяготило меня, и это «что-то» раздражало более всего тем, что постоянно ускользало, выглядывая из-за угла и препахабно лыбясь. Так наказывала меня моя совесть – или ее остатки. Я пробовал защищаться, говоря себе, что у всех этих работ есть твердый статус халтуры, и к живописи они не имеют никакого отношения, и вообще – все эти пересуды есть верный признак старой интеллигентской болезни, именуемой самокопанием в себе, болезни, пережившей самое себя и новым временем приговоренной к удалению, как проявление атавизма.

И вот теперь столичная критикесса в самое темное время суток бьёт меня по мордам этим самым пережитком, и мне не остается ничего другого, как стоять перед ней навытяжку и время от времени смиренно повторять: «Yes, mam!»

Кое-как досидев до рассвета, мы с Вовочкой покинули нашу любезную садистку, и именно в тот момент, когда мы, сумрачные, спускались на лифте в предвкушении целительного сна, меня из прошлого, как какого-нибудь окунька-растяпу из стылой воды, выдернул бесцеремонно Антиб Илларионович Деревянко, поинтересовавшись, понял ли я вполне, что он сказал насчет профессора Перчатникова.

– Любезный Антиб-б Илларионович! – ответил я. – Здесь что – гестапо? Чего мне бояться каких-то вопросов, тем более, что я уже ранее всё описал? Агнешкин портрет у вас есть, три фотографии имеются, всё, что знал о ней, я вам предоставил…

– Хорошо, хорошо, Тимофей Бенедиктович! – закивал согласно слегка напуганный Деревянко. – Вы не волнуйтесь. Мне просто показалось, что вы на время… ну как бы удалились из бытия. А вы всё слышали и всё поняли. Покорнейше прошу простить меня. Только должен заметить, что повторы будут неизбежно. Таковы правила, таков метод. Может быть, поиграем сегодня вечерком, а? Вы на фоно, я – на гитаре, а? Я, конечно, не Джанго Рейнхардт, но ритм держать умею.

Я принял его пожелание и, в свою очередь, предложил выпить, что тоже не вызвало возражений с его стороны.

Глава четвертая

Вечером у нас был jam-session. После трехчасового интервью, к которому меня, ослабленного алкоголем, всё-таки принудил мой более молодой, целеустремленный и практичный собутыльник, было чертовски приятно играть джаз. Надо отметить, что Антиб-б Деревянко оказался достаточно мастеровитым гитаристом. Проще говоря, на гитаре он играл, возможно, не хуже, чем я на фортепьяно. У него был старенький «Фендер», и для тех, кому это название неведомо, могу дать наводку: это все равно, что сказать о скрипаче, мол, у него старенький Страдивари. Ритм он держал не хуже Барни Кессела, когда тот вместе с Оскаром Питерсоном и басистом Реем Брауном (возможно, вы и слышали их) играли в середине сентября 1952 года в нью-йорском «Карнеги Холл» – без барабанщика, шедевр за шедевром, с ритмом, который проникал прямо в кровь, заставляя её течь быстрее и вольготнее. Разумеется, у нас всё было скромнее и непритязательнее, но и мы т о ж е исполняли те же шедевры – и «Tenderly», и «Summertime», и «Emily»… Если бы кто-нибудь тайно записал наше выступление на магнитофон, а потом бы дал нам послушать, то, возможно, джазовый дуэт Деревянко – Некляев на этом и приказал бы долго жить, но, подобно всем любителям во все времена, мы получали от своей корявой игры несравненно большее удовольствие, чем гении – от безупречной и филигранной. После третьего выхода на «бис» и финального поклона я с восторженным чувством пожал Антипу Илларионовичу руку, после чего он сморщился и сказал печально: «Ну что – кажется, я наигрался в ближайшие недели две на гитаре. Вы на булыжниках, что ли, тренировались, а, Тимофей Бенедиктович?»

А следователем он тоже показал себя умелым. Исподволь и будто невзначай выпытывал у меня поначалу всё, собственно к Агнешке отношения не имевшее – больше про Лидию да про пана Гжегоша. Когда я говорил ему, что уже многого не помню и облик их теперь для меня, как в тумане, он начинал усмехаться и повторять одну и ту же идиотскую шутку: «Склероз есть. Ждем маразма?» Однажды он прямо-таки поставил меня на грань нервного срыва. В пятый раз уточнив форму носа и высоту скул у Агнешки, а у Лидии – наличие едва заметной черточки под нижней губой, сокрытой помадой цвета спелой черешни, он вдруг прицепился к этому самому цвету и начал допытываться, какого сорта черешню я имел в виду – «Наполеон» или «Бычий глаз»? Но это был всего лишь разминочный шлепок по плечу, а удар он нанес следом, поводив поначалу туда-сюда бровями, а затем поинтересовавшись деловито, спал ли пан Гжегош с обеими или только с Лидией? Стоило же мне раздраженно ответить незнанием, как он довершил атаку хуком слева – мол, а относительно себя вы, надеюсь, лучше информированы? Я едва не влепил ему прямым в лоб, но сдержался и после отменного глотка из Джонни IV сказал: только с Лидией. Странное дело, но мне показалось, что он даже повеселел от этой новости, будто в свое время был приставлен к Агнешке со спецзаданием – следить за сохранностью ее девственности. Пан Гжегош, если уж на то пошло (я знал это с его слов, и ему можно было верить), тоже, кстати, не потревожил вышеупомянутой…

Я и тогда, и позже часто задавал своим и с п о л н и т е л я м вопрос, зачем им нужно так глубоко погружаться в самую пучину моих воспоминаний, пытаясь достигнуть дна там, где его нет. Ответа мне не было. Новые мои приятели ссылались на метод, который предусматривал именно глубинное исследование именно мелочей, потому что именно из них сотворялись ф о р м ы или материнские плато, в которые помещалась выуженная из временного пространства заявленная субстанция. Я ничего не понимал и ничему не верил. Те, кто не может объяснить суть явления, не прибегая к такому дурацкому слову, как «субстанция», априори не заслуживают доверия (а те, кто всуе употребляет не менее дурацкое слово «априори», разве заслуживают, спрашивал я себя).

После обеда мы с Антипом Илларионовичем поехали на море – попляжиться. Мой компаньон, хотя и был похож на мягкую игрушку, но фигуру имел складную, а красотой загара потягался бы с тремя молодыми людьми, которые стоя беседовали, то и дело меняя позы. Как выяснилось, это были стриптизеры. Мы расположились неподалеку от них, и вскоре привлекли их внимание. Строго говоря, внимание привлек я, но обратились они к Деревянко, и минут пять о чем-то с ним оживленно т о л к о в а л и (видимо, от английского talk), поглядывая в мою сторону. Антиб-б подошел ко мне, сияя, как только что начищенная ручка на двери корабельного гальюна.