Читать книгу "Мужчина, которого она забыла - Ровена Коулман"

С полудня. С полудня прошел уже целый час!

Если бы я тогда была старше, мудрее, циничнее, если бы не влюбилась по уши в его почерк и не потеряла голову, то пришла бы – но не раньше пяти. Однако все вышесказанное ко мне не относилось, поэтому я осторожно вложила письмо в свой учебник Иглтона, торопливо оделась и бросилась на поиски.

Мое появление ничуть его не удивило. Он улыбнулся, хотя улыбка вышла натянутой.

– Я получила письмо, – прошептала я, садясь рядом.

– Очевидно.

– Чем займемся? – Я была готова к романтическим безумствам.

– У меня еще час, чтобы написать сочинение, а потом в паб? – сказал он и, получив согласие, вернулся к книгам. Я тоже медленно достала из рюкзака учебники и притворилась, будто читаю, хотя не видела ни единого слова. Нужно было встать, чмокнуть его в щеку и попрощаться, но я сглупила и с этого момента оказалась в его власти, пока однажды не положила ей конец. И это был второй правильный поступок в наших отношениях.

4

Клэр

Про болезнь Альцгеймера, или «БА», как мы зовем ее в нашем маленьком клубе для избранных, я знаю давно. Меня много лет глодал червячок сомнения. Слова вдруг исчезали из памяти, обещания забывались. Я говорила себе: у тебя насыщенная жизнь, ты вышла замуж, родила дочь, продвинулась по работе – неудивительно, что голова иногда подводит. Однако в глубине души всегда хранился прощальный образ отца, постаревшего, опустошенного и совсем для меня потерянного. Я утешала себя тем, что еще молода, а болезнь могла и не достаться мне по наследству. В конце концов, с папиной сестрой, моей тетушкой Хэтти, ничего такого не случилось. Она умерла от инфаркта, но все винтики были на месте. Поэтому я убеждала себя: не нагнетай и перестань беспокоиться – и думала так долгие годы, пока в одно прекрасное утро не поняла, что больше не в силах это скрывать.

В то утро я не смогла надеть туфли, съела два завтрака и забыла, как зовут мою дочь.

Все было так: я спустилась по лестнице, держа туфли в руках, и пошла на кухню. Кэйтлин уже приехала на каникулы, усталая и похудевшая. Утомилась от вольной жизни, решила я, – да еще ее траурные наряды и макияж… Я однажды ей намекнула, что это слишком готично, а она взяла в пригоршню свои угольно-черные волосы и ответила: у меня что, есть выбор?

Меня ждали в школе, наша няня заболела, поэтому вести Эстер на прогулку выпало Кэйтлин. Судя по виду, она охотнее провела бы весь день в постели. Я и сама была бы рада ее туда уложить, как в старые времена, – подоткнуть одеяло, убрать ей волосы со лба и принести горячий бульон.

Когда я спустилась на кухню, обе девочки уже проснулись. Эстер разбудила сестру, свела вниз по лестнице, а теперь уютно устроилась у нее на коленях и требовала кормить себя с ложечки. Я вошла на кухню, посмотрела на двух своих дочерей и почувствовала, как в душе распускается радость – от того, что, несмотря на семнадцать лет разницы, они так привязаны друг к другу. Мне захотелось позвать Эстер и покачать ее на коленях. Тут-то все и случилось. Между мной и ее именем встала серая, непроницаемая стена тумана. Нет, даже не стена – пустота. Секунду назад там что-то было, а теперь исчезло. Я ударилась в панику и чем сильнее пыталась думать, тем гуще становился туман. И ведь это была не какая-то забытая рабочая встреча. И не женщина из книжного клуба, которую я видела раза три в жизни и которой старалась не попадаться на глаза в супермаркете, потому что не помнила ее имени. И не «тот парень из телика, который снимался в этом, как его…». Это была моя девочка, зеница моего ока. Мое сокровище, моя радость, моя любовь. Дочь, которой я дала имя.

И тогда я поняла, что болезнь, которая забрала моего отца, пришла за мной. Поняла, хотя ни сердце, ни разум не хотели ничего слышать. «Ты устала, ты перетрудилась, – говорила я себе. – Расслабься, вздохни поглубже, и все вспомнишь».

Я насыпала в чашку мюсли, поела – на вкус они были как бумага – и пошла чистить зубы, убеждая себя: делай все как обычно, и оно само вспомнится. Затем вернулась из ванной и насыпала в чашку мюсли. «Такая голодная?» – спросила Кэйтлин, и я тут же поняла, что совсем не хочу есть. А потом заметила на столе пустую чашку и обо всем догадалась. «Да, голодная», – ответила я и впихнула в себя несколько ложек. Пошутила, что завтра сяду на диету. Кэйтлин только глаза закатила – она это умеет. «Ну-ну, мам».

В панике я заглянула под стол и увидела там свои туфли: низкие, черные, с острыми мысками. Я смотрела на них не отрываясь. Это были мои любимые туфли – в меру строгие, в меру сексуальные, не натирающие ногу даже после целого дня в школе, – однако в то утро, чем дольше я на них смотрела, тем загадочнее они казались. Я никак не могла сообразить, какая туфля к какой ноге подходит. Угловатый мысок, пряжка сбоку – все это вдруг потеряло смысл.

Я оставила туфли под столом, вышла из кухни и надела ботинки. День в школе прошел как обычно. Я помнила, кто у меня учится и что мы проходим, помнила персонажей и цитаты из книг по учебной программе… Помнила все, кроме имени дочери. Оно пропало вместе с умением различать туфли и вернулось только вечером, когда Грэг окликнул Эстер. Мне стало так легко на душе и вместе с тем так страшно, что я заплакала. Пришлось ему рассказать. На следующий день я отправилась к врачу, и началась длинная череда тестов, которые должны были как можно точнее установить то, что я и так уже знала.

Теперь я опять живу с мамой, каждый день все больше отдаляюсь от мужа, и хотя имя Эстер с того дня ни разу не выскользнуло из моей хватки, другие вещи делают это постоянно. Каждое утро я открываю глаза и говорю себе, кто я, кто мои дети и что со мной не так. И я опять живу с мамой, хотя моего желания никто не спрашивал.

А еще, до того как Кэйтлин вернется в университет, я должна рассказать ей кое-что очень важное… Увы, что бы это ни было, оно за пеленой тумана.

– Ты хочешь сама накрыть на стол? – спрашивает мама, протягивая мне букет блестящих металлических предметов. Она окидывает меня недоверчивым взглядом, словно боится, что я воткну ей в спину нож для масла. Что у нее сейчас на уме? Думает, смогу ли я вспомнить, как называется и для чего предназначен каждый столовый прибор? Хуже всего, что та же мысль посещает и меня. Сейчас, в эту самую секунду, я точно знаю, как сервировать стол, но стоит только приняться за дело, как все опять поглотит туман. Или не поглотит. И все же я пока остаюсь собой. Надолго ли?

– Не хочу, – отвечаю я угрюмо, словно трудный подросток. У меня другое занятие – украшать дневник. Я всюду нахожу мелочи, из которых, как из кусочков мозаики, складывается моя жизнь. Хочу целиком заполнить ими книгу. Я уже вклеила туда монетку в пятьдесят центов, оставшуюся от поездки в Нью-Йорк, а рядом – билет на Королевский концерт, куда я сбежала от мамы, когда мне было всего двенадцать. Теперь вот думаю, как приделать к книге брелок в виде ежика, папин подарок на день рождения; может, бумага выдержит, если его пришить? Мне уютно в моем мирке, работа поглощает и утешает меня, как и предсказывала Дайана. Однако накрыть на стол я отказалась не поэтому. Я просто боюсь обнаружить, что разучилась это делать.