Читать книгу "Похищение сабинянок - Борис Косенков"

Они одновременно шагнули навстречу друг другу и обнялись – стройный, высокий пилот, казавшийся нагим в блестящем, подогнанном точно по фигуре скафандре, и приземистый, кряжистый провожающий, похожий на медведя в своем тулупе мехом наружу. Пилот уткнулся носом в холодную, мокрую бороду и тихо спросил:

– Ну, что, Иван? Не передумали? На линкоре всем хватит места.

– Нет, Джон.

– Все человечество уже там.

– Мы желаем ему счастья.

– Значит, остаетесь?

– Значит, остаемся.

Пилот поднял голову кверху, поймал взглядом бледный кружок висящего над ними светила.

– Дни Солнца сочтены. Взрыв может произойти в любое время. Очень скоро.

– Мы знаем.

– Та, новая планета, почти такая же, как Земля.

– Верю. Почти.

– Там есть вполне дикие места.

– Верю. Но мы – земляне, Джон, здесь мы родились, здесь и умрем.

– Вместе с Землей?

– Значит, вместе с Землей…

– Ну, что ж, Иван, прощай.

– Прощай, Джон. Fare-thee-well, and if forever…

– …Still forever fare-thee-well, – тихо откликнулся пилот.

По старинному обычаю они трижды прижались друг к другу щеками и отступили каждый на шаг. Пристально глядя на пилота, Иван порылся за пазухой и вынул крохотный колокольчик.

– Держи, Джон. Миллионы лет назад с этим колокольчиком ездил у нас на Валдае мой пращур-ямщик, – он тряхнул рукой, раздался мелодичный серебряный перезвон. – Не забывайте там, на новой планете, свою колыбель…

Пилот молча принял подарок, мгновение постоял, разглядывая его, потом резко отвернулся и почти бегом кинулся к катеру. Проглотивший его люк бесшумно закрылся. Космолет, как спринтер под выстрел стартового пистолета, рванулся вперед и исчез в затянувших все небо тучах.

Иван проводил его взглядом, вытер ладонью лицо и бороду, чуть подпрыгнул и легко взлетел в высоту. Поднявшись метров на двадцать, он застыл в воздухе, осмотрелся и направился на восток. Внизу нескончаемо тянулась заснеженная равнина. Кое-где виднелись дымки или огоньки – признаки жизни. Пролетая над одним из дымков, Иван послал туда свою мысль: «Здравствуй, Танита! Как сын?» Ответ пришел мгновенно: «Здравствуй, Иван! Спасибо, хорошо. Спит, ест и писается». Иван улыбнулся и полетел дальше.

А в чуме над зыбкой склонилась молодая меднокожая женщина. Перепеленывая сына, она чуть слышно напевала старинную песню, которую знали и любили все в ее роду: «Пароход хорошо, самолет хорошо, звездолет хорошо, а олени лучше…»

На Земле завершался первый год очередного миллионнолетия.

Ах, война…

Ерофеев лежал на спине, смотрел в темноту и не мог уснуть…

Всего три часа, как из родного волжского городка он попал в эту уютную московскую квартирку: соседи всучили небольшую посылочку для столичной родственницы. «Заодно и переночуешь, – пообещали они. – Чем по гостиницам-то…» Удивительно милая хозяйка, на вид лет семидесяти, может, с небольшим хвостиком, приняла гостеприимно. Вместе поужинали и как раз пили чай, когда Ерофеев почувствовал взгляд…

На стене, прямо напротив него, в простой деревянной рамке висел увеличенный фотопортрет человека лет тридцати в гимнастерке с довоенными «кубарями» в петлицах. Узкое, длинное лицо, гладко зачесанные назад светлые прямые волосы, ровный, чуть длинноватый нос, тонкие, строгие губы. И взгляд. Пронзительный взгляд светлых, немигающих глаз. Взгляд, в котором и радость, и надежда, и сомнение, и страшная, беспросветная тоска…

Две недели они шли на восток, к своим. Обходя стороной деревни, на день закапываясь в стога, штыками выковыривая из бедной, похрустывающей песочком земли на редкость крупные клубни картошки. Семь человек, семеро пограничников, семерка бойцов, чудом уцелевших в первом бою той войны, которую потом назовут Великой Отечественной, они упрямо двигались вслед за то почти стихавшей, то снова оживающей вдали канонадой. Шли по ночам, судорожно стискивая ложа винтовок и вскидываясь от любого лесного шороха. Скулы потом ныли целый день, так стискивали они зубы, словно бы это помогало хоть что-то разглядеть в нескончаемой, непроглядной тьме.

И был рассвет, и было шоссе. И Мокейчук, старший среди них, сержант-сверхсрочник, крепко сшитый полтавчанин с мохнатыми, поседевшими от пыли бровями, обведя внимательным взглядом их заросшие, изнуренные лица, поправил висящий на ремне за спиной ручной пулемет, с которым все последние дни не расставался ни на минуту, и сказал, часто помаргивая покрасневшими веками слезящихся глаз:

– Все, хлопцы, пора воевать…

С громким стуком поставив, точнее уронив свою чашку на блюдце, Ерофеев уперся ладонями в стол, словно хотел встать. Но не встал. Чуть пригнувшись и склонив голову набок, он подался вперед, навстречу взгляду. Хозяйка повела глазами к стене и объяснила спокойно и просто:

– Муж… Пропал без вести… – И привычно, как бы по традиции, добавила: – Вы на фронте его не встречали?..

Разбившись на две группы и по-братски разделив небогатый боезапас, красноармейцы залегли в кустах по обе стороны шоссе. Ерофеев, как когда-то бывало в секрете, подложив шинель, удобно устроился на мокрой от росы траве и чуть выдвинул в сторону локоть, чтобы чувствовать бок своего почти что земляка, Саньки Козырева, железнодорожного кочегара из Сызрани, пришедшего на заставу из учебки совсем недавно, с последним пополнением. Холодная сырость все-таки медленно просачивалась сквозь плотную ткань пообтершегося обмундирования, ознобом расплывалась по телу.

Вокруг стояла такая тишина, едва воспарившее над кронами деревьев солнце пригревало так ласково, а бок у Саньки был такой прочный, надежный, что озноб вскоре прошел и Ерофееву показалось: так бы и лежал всю жизнь, ловя осторожный шелест листвы, впитывая умиротворенные переливы зеленого, голубого и желтого и слизывая языком с запекшихся, пощипывающих губ удивительно вкусные росинки…

Убирая со стола посуду (нежный, мелодичный звон чуть слышно проскользил по комнате), хозяйка рассказывала Ерофееву, который теперь уже прочно сидел на диване и лишь изредка поглядывал на портрет:

– Перед самой войной, мне и восемнадцать-то едва стукнуло, вышла я за Алешу. А ему тогда было уже двадцать пять. Был он кадровый военный, лейтенант. Умный, образованный, институт иностранных языков закончил. А я всего-то педучилище… Он по-немецки почти как по-русски говорил. Друзья еще смеялись: может, ты и вправду немец? Даже звали его на немецкий манер – Алекс… Мы и пожить-то толком не успели. Все у него какие-то командировки. Да такие, что никому нельзя ни слова. Ни писем от него, ни телеграмм. Уедет – и как в воду… Даже начало войны я одна встретила, без мужа. Правда, уже с маленьким сыном…

Машина была большая, черная, с откинутой назад и свернутой тугим валиком брезентовой крышей. «Опель-адмирал», – прикинул Ерофеев, еще со школы увлекавшийся автомобилями. Ехали двое: шофер и пассажир на заднем сиденье. Оба в черном, только шофер в пилотке, а у пассажира – высокая, с широченной тульей фуражка. Солнечные зайчики весело играли на ветровом стекле, на фарах и лакированных крыльях, на значках и погонах ездоков. Ухоженный двигатель рокотал мощно и ровно.