Читать книгу "«Нехороший» дедушка - Михаил Попов"

Что это? Птичий грипп или свиной?!

Думать дальше мне не пришлось, потому что до меня докатила волна запаха. Давным-давно, в детстве, я прочитал в одной интересной книге про «запах гнилого, горелого, небелкового мяса», так вот, вошедшее пахло страшнее и разнообразнее, еще мочою, блевотиной, экскрементами людей и животных. И оно двигалось на меня, выдувая при каждом движении пузырь из ноздри, который дрожа отсвечивал в свете синей здешней лампочки, а потом исчезал. Прямо Брахма за работой.

Бомжара двигался на меня, и, кажется, собирался со мной обняться. Я вскочил и быстро отступил к стене. Гость невразумительно гугукая миновал меня, пробрел к койке и повалился ноздрями на мою подушку. Он просто хотел лечь. Еще минуту назад я считал, что несчастен, лежал в казенном полумраке и строил версии из обрывков известной мне информации и надежды на завтрашнее освобождение из крупинок собственных возможностей. Кем мне было считать себя сейчас?

Я лишился койкоместа. Второй этаж двухярусной кровати был не застелен, и я не йог, чтобы блаженствовать на колючих тамошних пружинах. О том, чтобы прикоснуться к захватчику, не могло быть и речи. Даже в полумраке было видно, что он склизок, червив, и не только его одежда, а даже воздух вокруг него на метр — сгущенная зараза. К тому же он настолько опошлил мою постель, что выгонять на второй этаж придется вместе с нею. А пружины на нижней койке ничуть не менее злы, чем на верхней. Да и не сможет он никуда забраться, тем более что и не захочет двигаться.

А я еще удивлялся, глупый, как это я в одиночке оказался, почему тут не наблюдается привычной по телевизионным жалобам правозащитников переполненности камер.

Придется провести ночь, сидя на холодном полу и прижавшись спиной к стене. Тоже холодной, кстати. Перспектива была настолько жуткой, что я даже хихикнул от отчаянья. Может, привлечь столь свойственный мне юмор? От этой мысли стало так тошно, что я сразу же стал выпихивать ее из сознания. Это каким же надо быть идиотом, чтобы считать, что юмор может быть помощником в по-настоящему невыносимом положении?

Но я еще не все знал о невыносимых положениях.

Постепенно, лишь постепенно я стал догадываться, что мне на самом деле предстоит.

Запах. Он не заснул вместе с куском разлагающегося человеческого организма там, на захваченной у меня койке, он двинулся на освоение всего объема камеры, а они у нас не слишком, как известно, объемистые. Что себе думает господин Лукин!

Сначала я попробовал не дышать, что помогло, естественно, ненадолго. Я встал, догадываясь, что запах тяжелее обыкновенного воздуха, и распространяется по полу, как лава из вулкана. Вулкан храпел и похрипывал на высоте сантиметров восьмидесяти от земли, миазмы, по моей теории, должны были размазываться понизу, и какая-то часть воздуха вполне могла бы остаться ими не занятой.

Некоторое время мне казалось, что моя теория верна. Ничего, говорил я себе, постоим одну ночку, попереминаемся с ножки на ножку. Но очень скоро я понял, что поспешил радоваться. В совершенно стоячей атмосфере вонь, пользуясь только своими внутренними возможностями, всползла по мне и запросилась в ноздри.

Я повернул голову в сторону, прижавшись щекой к склизкой крашеной стене, хоть на несколько сантиметров увеличить расстояние от заразы.

Следующий этап — зажать ноздри. Почему я никогда не ношу платков?

Рукав пиджака.

Я забился в самый дальний угол, снял свой сильно поношенный блейзер и прижал к лицу.

И в этот момент лежащий издал длинный, как бы членораздельный звук. Потом опять, несколько членораздельнее, чем в первый раз. Скоро я догадался, о чем идет речь. Он говорил всякий раз одно и то же:

— Нарьянма-ар. Нарьянма-ар.

Видимо, малая родина. Или сидел там. По большому счету, меня это не интересовало. И даже не намного ухудшало общую атмосферу в камере. Вонь все же мешала мне во много раз больше, чем пение.

Я отчаянно зарывался лицом в пиджак.

Сколько можно прожить в таком состоянии? Я потерял счет времени. И поэтому не знаю, на сто какой минуте вновь ожила нечеловеческая дверь. Она вдруг образовала в себе окошко и вывалила в мою сторону небольшой квадратный язык.

Они что, собираются меня кормить в такой обстановке?!

Оказалось — хуже.

— Эй, тебе тут звонят. — В окошке появилась рука с телефоном, с моим телефоном. Я проскользнул спиной по стене и протянул руку, но мое говорящее имущество мне не вручили.

— Не положено.

— Тогда, какого черта…

— Я тебе расскажу. Это твой друг. Он говорит, что «ночь тиха, над водой тихо светит луна, и блестит, да-да, понимаю, серебром голубая волна». Понял, да? Он там напевает так тихо, луной любуется, воздухом дышит на крылечке, понял?

Я, скорчившись у амбразуры, вглядывался в лицо лейтенанта — гримасничает ли он, издевается ли? Нет. Он был серьезен. Продолжал излагать мне телефонное сообщение.

— И свежим обуян дыханьем, стремлюсь к другим я начинаньям. А это нельзя передавать, не положено. Нет-нет, не положено.

Офицер милиции был одновременно и рупором и цензором. Но ярость моя была не в его адрес, а в адрес Савушки, только ему бы пришло в голову звонить мне в недра душной ночи со своими виршами о свежести.

Почему я вообще не пошлю как-нибудь этого, почти всегда неуместного гада? С Савушкой мы не видимся годами. Он зовет меня к себе, а я не еду и к себе не зову. Когда-то работали в одной редакции, а до этого учились на журфаке. Он бросил «продажную столичную журналистику» и бежал в «морально экологичные» места, Мстера, Мещера. Он изобрел афоризм о нашей когда-то общей профессии: хорош только мертвый журналист. То есть тот, которого убили, значит, кому-то мешал своей честностью. Он не принимает во внимание, что я-то остаюсь журналистом. Я бы послал его, с его «творческими» ночными звонками, буколическими восторгами, счастливой семейной жизнью. Но было, было у меня перед ним прегрешение. Давнее, случайное, не по моей воле выросшее в проблему. Впрочем, не будем преувеличивать. Если бы я тогда знал, что все так повернется, пальцем бы не шевельнул.

— Что передать твоему другу?

— Передай ему, чтобы он утопился в своей Мещере. Или во Мстере.

Лейтенант добросовестно произнес мое пожелание в трубку. А мне сказал:

— Зарядка кончается.

Я уткнулся лицом в угол камеры, обхватив голову руками, и приготовился умереть.

Но тут дверь лязгнула еще раз, шире, мощнее и отворилась. Милиционер вошел внутрь и молча сковал себя и меня наручниками, и сказал, что мы идем на прогулку.

Абсурдной ситуация мне не показалось, до такой степени я был рад вырваться на свежий воздух. Мы вышли в безвестный дворик, окруженный кирпичным забором со следами колючей проволоки поверху. Светила луна, светила лампочка под железным абажуром, искрился инеем песок, усыпавший дно двора.