Читать книгу "Стужа - Василь Быков"

– Но кто же воевать будет? – сказал Азевич. – Или так и останемся под немцем?

– А это уж как хотите. Мне, например, и под немцем неплохо. Может, получше даже.

– Вот как! – вырвалось у Азевича.

– А что? Что я заслужил у Советов? Работал как проклятый в райкоме, ночей не спал, недоедал, мотался по району. Коллективизация, индустриализация, классовая борьба. А что заработал? Тюрьму. Знаешь, как меня там били? Резиновым шлангом по почкам, карандаши между пальцев затискивали. Да еще признавайся им черт знает в чем. Что в организации белорусских фашистов состоял. Нигде я не состоял – я был честный большевик. Бедняцкий сын. Инвалид с детства.

– Однако выпустили.

– Выпустили? А как выпустили? Испаскудив тело и душу, выпустили. Они же меня в сексоты подписали.

Азевич удивился – не тому, что Войтешонка завербовали в сексоты, а что тот говорит об этом. Никогда никто и нигде ему в том не признавался, а этот, гляди, признается. Впрочем, теперь чего уж бояться? Теперь бояться было нечего – Азевич ни с какой стороны не представлял для него опасности.

– Так что, видишь, я агент НКВД. А ты, может, тоже агент? – вдруг спросил Войтешонок, уставясь в него взглядом.

– Нет, что ты...

– Конечно, ты не признаешься. А мне почему не признаться своему человеку? Я же – не немцу, правда? – улыбнувшись, закончил Евген.

– Я все-таки думал, что ты человек надежный. Помню, как работали...

– А я и надежный. Не бойся, не выдам. Не побегу к Дашевскому. Но и листки ваши на стенах клеить не буду. Вон в Залесье поклеили – ребята из семилетки. Теперь сидят в подвале, в полиции. Матери ревут, рвут на себе волосы: постреляют ребят. Борцы называется!

Азевич напряженно размышлял, стараясь что-то определить в Евгене, хотя его друг в общем становился ему понятен: обжегся на советской власти. По своей ли вине или по чужой – неизвестно. Но, по всей видимости, теперь их пути окончательно расходились. Евген останется – хозяйствовать на отцовском подворье, ухаживать за лошадью, кормить кур и свиней. Вернется к истокам, в крестьянскую жизнь, которой недобрал в молодости. Что ж, может, это не так и плохо. Ну а вот Азевичу из объятий войны, наверно, не вырваться, война вцепилась в него, как злой пес, – зубами и когтями.

– Знаешь, Евген, – сказал он. – Позволь мне спрятаться у тебя. На какую неделю.

– Спрятаться? – переспросил Евген и вслушался. В боковушке были слышны шаги, это прохаживался по избе отец, а так всюду было тихо. – Нет, не могу. Прости, но не могу.

Он встал со стула, прошел в другую половину, но скоро вернулся с портсигаром и спичками.

– Закуришь? Нет? Ах, да ты же и тогда не курил. Не научился... Знаешь, не могу я тебя прятать. Если что – подумаешь: выдал. Опять же у меня отец, сестра. Ведь я за них в ответе. Так что ты уж где-нибудь в другом месте. У какого-нибудь активиста. Я, знаешь, уже не активист.

– Не активист, – скупо подтвердил Азевич.

– Хлеба, ну там продуктов – это пожалуйста. Это теперь мы имеем. Ешь и с собой бери. А прятать – извини.

Он враз поскучнел от непосильной для него просьбы Азевича, как, наверно, и оттого, что вынужден отказать другу. Азевич тоже опечаленно нахмурился. И что ему теперь делать? Где переночевать? Даже если его здесь оставят до утра, как утром уйти из деревни? Увидят – узнают. Так что, пожалуй, надо прощаться, думал Азевич.

– Ну что ж, спасибо за ужин, – сказал он, давая тем понять, что собирается уходить, и тая слабую надежду, что, может быть, Евген еще передумает, начнет уговаривать остаться. Хотя бы на ночь. Но Евген, похоже, не собирался передумывать и спросил о другом:

– Если не секрет, куда путь держишь?

– А вот это секрет, – грубовато сказал Азевич.

У него уже пропало желание продолжать разговор; в самом деле, надо было решать, куда податься.

– Желаю удачи! – добавил он и поднялся с дивана.

Войтешонок также встал, приподняв плечо, скособочился возле стола.

– Какая удача! Сберечь бы голову...

– Вот и береги.

Не сказав больше ни слова, Азевич вышел из избы.

Над деревней давно уже собралась ночь, глухая темнота лежала на подворье, лишь вверху, за черными кронами голых деревьев, немного светилось осеннее небо. Азевич так и не решил, куда податься отсюда, и скорее инстинктивно свернул мимо сараев в конец двора, на огороды; перелез через ограду, ввалился в какую-то яму с хворостом или сухим бурьяном на дне. Выбравшись из нее, почувствовал, что от сапога совсем отвалилась подошва. Еще чего не хватало, встревоженно подумал Азевич, оглядываясь в темноте в поисках выхода с огорода. Наткнулся коленями на колючую проволоку и, поколовшись, едва перелез через нее. На сухом травянистом лугу, за огородами, идти стало удобнее, и он решительно направился в поле – прочь от деревни.

Довольно далеко отойдя от нее в совершенной темени, оглянулся, но ничего уже не увидел – вокруг простиралось ветреное ночное поле, местами, будто солью, присыпанное по траве снежной крупой. Под ногами шуршало жнивье; по пути временами встречались одинокие полевые деревья и ничего больше. Несколько раз он спотыкался о невысокие, поросшие бурьяном межи, проложенные осенью после раздела колхозной земли, и вспомнил, каких трудов стоила когда-то ликвидация этих межей, с каким скандалом их перепахивали. А тут, смотри, как скоро они опять появились – без сельсоветов и землемеров – враз и в полном согласии. За долгие, трудные годы крестьяне так и не приучились к совместным хозяйствам. Оно, может бы, и приучились, как-то бы и пообвыкли, если бы колхоз давал хоть какую-нибудь возможность для прожитья, а то до самой войны в деревне царила сплошная нищета и голодуха. Только и спасали людей огороды, те сорок соток, с которых кормили детей, стариков да еще сдавали государству. Выполняли пятилетки. Крепили оборону. Не слишком, однако, укрепили...

Азевич стал помалу успокаиваться, отходить от обиды на Войтешонка, подумал, может, тот был и прав. Еще неизвестно, как бы на его месте поступил он, Азевич.

Но на своем – решения не находил. Не дай Бог ему попасть в руки немцев – пощады не будет. В который раз он начинал думать, что лучше всего было бы перейти линию фронта. Только где он, тот фронт? Как до него дойти? Выпадет снег, ляжет зима, а у него, как на беду, оторвалась подошва, которая так мешала в ходьбе, что заболела нога. Все время надо было ставить ее боком, поднимая повыше.

Но вот открытое поле вроде кончилось, на пути встали сплошной черной стеной густые низкорослые заросли, и Азевич минуту размышлял, в какую податься сторону. Лезть в мрачный кустарник ему не хотелось. На ветру он содрогнулся в ознобе, да так сильно, что испугался: вдруг заболеет. К тому же все сильнее чувствовал с вечера донимавшую его усталость, дыхание стало необычно горячим, в горле собиралась горечь, все время хотелось остановиться, передохнуть. Но все-таки при ходьбе было теплее, и он пошел вдоль опушки. Под ногами шуршал сухой быльник, от зарослей он держался поодаль, чтобы не залезть на сучье, не зацепиться. И все-таки зацепился за что-то в темноте и упал. Не очень сильно ударился, но поднялся не сразу, перевалился на бок в мерзлой траве, полежал минуту. Потом медленно, с усилием встал на ноги, опять побрел в поле.