Читать книгу "Par Avion - Иселин К. Херманн"

Так что же: Брамантово Темпьетто или твоя подмышка? Неужели обязательно выбирать? А нельзя выбрать оба варианта?

Цвет твоих губ должен подсказывать цвет сосков. Интересно, они розовые или коричневатые? И станут ли они ярче, если я потрогаю их языком? И передается ли сладострастие от мужских сосков ниже, как бывает у женщин? Мне бы очень хотелось это выяснить… как хотелось бы заблудиться в разветвленной системе венецианских улочек. Пойдешь со мной? Вот мы идем по одной из них, и вот она уже разделяется на две. Направо или налево? В воздухе витает запах развешанного над головой белья и зеленоватых водорослей вдоль стен домов. Хорошо, что мы пошли направо, потому что этот переулок заканчивается мостиком. Правда, на той стороне мостик упирается в дверь частного владения. Все равно нам повезло, потому что теперь мы можем постоять на мосту спиной к солнцу. И ты касаешься языком моей шеи, и воздух вокруг нас желто-зелено-розовый, и неподалеку плачет ребенок… типичная Венеция, настолько типичная, что ничего подобного не встретишь больше нигде в целом свете. Не знаю, дам ли я тебе поцеловать себя. Скорее всего нет, но мой палец может ненароком коснуться твоего соска и я увижу, как он сжался под тонкой полотняной рубашкой. Теперь это место принадлежит нам, и этот мост навсегда останется нашим.

Твоя рука и кафе «Бразилейра»… Твой кадык и Карлов мост… Брамантово Темпьетто и твоя подмышка… Безымянный мост в Венеции и твой сосок… После нашей встречи ни одно из этих мест не будет прежним.

Тело — это карта местности.

Географические точки обладают собственной анатомией.

Самая любящая из любящих,

нерешительная Дельфина.

* * *

Дорогая Дельфина, моя прекрасная обольстительница, моя очаровательная путеводительница по миру грез…

Не хочу обманывать тебя и сразу признаюсь, что я на несколько дней попал в Рим, но не стану разыскивать Брамантово Темпьетто. Мне кажется, мы и в самом деле были там вдвоем… у меня из подмышки стекает капля пота.

Ж.-Л.

P. S. Не сумел послать открытку из Италии, так что теперь отправляю ее из дома.

* * *

Дорогая Дельфина!

В Риме я повсюду видел женщин. Его по праву можно назвать женским городом. Пожалуйста, не ревнуй, ведь всякий раз, когда мне на улице или в ресторане встречалась красивая женщина, всякий раз, когда я улавливал ее аромат, я спрашивал себя: «Не она ли это?» То же в музеях и храмах: сколько бы я ни видал женщин, в голове у меня была одна ты…

Я видел женщин Боттичелли и Лукаса Кранаха: все они высокие, длинноногие и с типичным для Ренессанса выпуклым животом. Волосы у этих женщин неизменно цвета меда, груди маленькие, пальцы на ногах широко расставлены. В их образах есть нечто лебединое.

Начиная с Тициана женщины делаются ниже ростом, раздаются вширь и у них появляется больше выпуклостей. Кожа их голубоватая, как снятое молоко, а формой они напоминают грушу, да-да, именно грушу. Колени становятся просто безобразными: за каждой коленной чашечкой проглядывает череп. У Рембрандта и Рубенса с коленями и вовсе творится кошмар, но это неудивительно, если учесть, какую массу колышущейся иссине-красной плоти приходится таскать на себе этим ногам. Мужчина должен просто потеряться в подобной женщине, однако я знаю, что некоторые представители моего пола мечтают о подобном первородном студне.

Хочу обратить твое внимание, Дельфина, что я никоим образом не отрицаю художественных достоинств этой живописи. Никто не умеет лучше Рембрандта сделать фон для размещения модели в пространстве: белое на темном, переходы от синего к белому и далее к желтому, коричневому, черному с отливом в краплак — все это выделяет образ и придает ему безмятежность. С другой стороны, никто не умеет лучше Рубенса изображать тело, никто не умеет так нагнетать красками напряжение, что ты ощущаешь температуру кожи: ее прохладу на плечах и жар лона и внутренней поверхности бедер. Никто не умеет лучше Рубенса изображать округлость членов: никогда ранее женская плоть не трепетала, переданная столь тонким соотношением оттенков.

Нет-нет, я сейчас не обсуждаю художественные достоинства, иначе это было бы совсем другое письмо. Я лишь утверждаю, что, глядя на женщин с живописных полотен, я неизменно думал о тебе — словно у меня перед глазами был лист пергамента с твоим портретом.

Ну не могу я видеть пальцы на ногах у рубенсовских женщин! Эти пальцы напоминают искривленные корни деревьев или, на худой конец, неоформившиеся ракушки! Между тем мы скорым шагом вступаем в эпоху барокко, когда раковина приобрела особую популярность. Всему — начиная от купели и кончая надгробными памятниками — теперь придавали форму раковин… либо использовали их как украшения. Не то чтобы Рубенс рассуждал так: раз на дворе эпоха барокко, значит, нужно изображать раковины. Просто любопытно, насколько сильно время, в которое мы живем, воздействует на наше восприятие мира.

Я бродил по Риму и думал: какое из его мест приглянется мне, какое захочется сделать нашим? По-моему, после Темпьетто, с которым ты меня опередила, это должна быть церковь Санта Мария делла Витториа. Вот уж где европейское искусство воистину славит женщину! Возможно, помимо восхитительной скульптуры меня восхищает парадокс: чтобы в католическом храме стояла столь чувственная, столь эротичная статуя! Разумеется, я имею в виду святую Терезу Бернини. Нам явлены только ее лицо, ступни и кисти рук, все остальное спрятано в складках монашеского одеяния. И тем не менее — всегда бы тело было так спрятано! Ты воспринимаешь его в движении, и кажется, будто Бернини сначала изваял туловище, а потом задрапировал его в эту плотную и одновременно едва ли не прозрачную мантию. Фигура изображает монашенку, которой явился Господь. Но присмотрись к ней, обрати внимание на ангела, что ухватился за ее платье и собирается радостно пронзить ей сердце золотой стрелой. Проследи за направлением этой стрелы и скажи, спокойна ли сия женщина! Всмотрись в ее лицо и скажи, такими ли подобает быть монашкам! С одной стороны, она кажется сдержанной скромницей, с другой — охвачена экстазом. Я вижу ее замкнутость… и ее темперамент. Она прячется и в то же время как бы предлагает себя. Она скрыта в своей скорлупе и в то же время сияет.

Я могу наконец покинуть женщин эпохи Возрождения вкупе с барокко и маньеризмом и перейти к женщинам эпохи рококо. Впрочем, их вернее было бы назвать дамами, поскольку они именно миниатюрные дамы: изящные розовые дамы с маленькими ножками, напоминающими спеленутые ножки китаянок с другого края света. Дамы столь очаровательны и столь разряжены, что не стоят нашего внимания, — по крайней мере, до Гойи, который изобразил «Маху одетую» и «Маху обнаженную». Ну и негодник этот Гойя! Он поступает на манер всякого мужчины, который один едет в поезде или сидит в баре: раздевает женщину. Как ни странно, более вызывающей из двух мах оказывается одетая. Посмотри на ее взгляд… нет, ты только посмотри на ее дерзкий взгляд! И сравни его со взглядом на картине, где маха предстает обнаженной. Теперь она более не опасна: она довольна и не выступает соблазнительницей. Теперь она принадлежит художнику. Он покорил ее, она стала его собственностью, и все это читается во взгляде. Эта женщина, хоть и нагая, перестала быть доступной для меня.