Читать книгу "Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть 2. Превращение - Александр Фурман"

Вова все детство провел в Покрове (как ни странно, он ухитрился даже и родиться здесь, а не в Москве) и до сих пор поддерживал дружбу с несколькими местными парнями, своими ровесниками. В первый же день он надолго ушел в город по каким-то своим таинственным делам, а в конце недели внезапно собрался на пару дней в Москву, ужасно расстроив этим бабушку. Бабушкино нежелание отпускать Вову в Москву оказалось настолько скандально острым, а Вовино намерение ехать – настолько жестко неотменимым, что Фурман не мог не заподозрить во всем этом еще какого-то, скрытого от него, плана. Но и Вова, и бабушка почему-то уклонились от объяснений. Оба страдали от своей размолвки, но так и расстались, закованные каждый в собственную правоту… Через два дня Вова вернулся, и жизнь потекла по-прежнему, а о той ссоре никто больше не заговаривал.

Все в девятнадцатилетнем Вове по-мальчишески подражательно нравилось Фурману: и его плотная, сутуловато расслабленная фигура, и мягкий темный ежик, и круглые серо-голубые глаза с выражением беспричинной и немножко нагловатой печали, и всегдашнее спокойствие… На руках у Вовы с аппетитной мощью округлялись бицепсы (а у Борьки, к примеру, когда он их напрягал, они были длинными и жилистыми, как палки). Жевал Вова всегда с таким завораживающим удовольствием, что хотелось есть то же, что и он, даже если это было просто сорванное в саду и обтертое о рубаху неспелое яблоко. Вова и свистеть умел не как все – складывая губы трубочкой, – а наоборот, слегка растягивая их уголки в задумчивой шепелявой улыбочке: «ше-ши-ши»; и еще он мог, раскрыв рот в глубоком беззвучном «О», звонко и отчетливо выстукивать на верхней части своей как бы пустой головы известные мелодии – больше ни у кого так красиво не получалось, хотя старались многие.

Естественно, Фурман пытался увязываться за Вовой и в его загадочных прогулках по городу. Они заходили почти во все покровские магазинчики, деловито осматривали маленький рынок, шлялись по тихим жарким улицам, иногда вдруг начиная преследовать какую-то непонятную, ускользающую цель или шпионить за вроде бы совершенно незнакомой и даже некрасивой девушкой, идущей куда-то по своим делам, причем Вова очень убедительно делал вид, что это преследование крайне важно для него и они могут куда-то опоздать или что-то упустить, о чем потом оба пожалеют… Именно этим чаще всего и кончалось: цель внезапно исчезала, и Вове приходилось чуть ли не на себе тащить разочарованно ноющего и усталого Фурмана. Кстати, несколько раз они встречали по дороге местных Вовиных друзей, и хотя Фурману было несказанно приятно, что Вова представляет его как своего брата (не уточняя, что он – всего лишь двоюродный), некоторые из этих парней даже при мимолетном знакомстве показались Фурману самыми настоящими уголовниками. Во время приятельских разговоров с ними Вовина речь мягко приспосабливалась к его «срединному» положению: она грубела, но все же не настолько, чтобы совсем не учитывать присутствия стесненно жавшегося к нему Фурмана.

После поездки в Москву у Вовы появились карманные деньги. Он теперь курил сигареты без фильтра «Дымок» (пару раз Фурман составил ему компанию, но поскольку он не умел затягиваться по-настоящему, Вова решил больше не тратить на него ценный продукт), время от времени выпивал бутылку-другую пива, а однажды в испепеляюще жаркий полдень (и, возможно, уже с утра пребывая в легком подпитии) вдруг купил большую бутылку портвейна и тут же, почти залпом, неаккуратно обливаясь, прикончил ее, несмотря на слабые протесты, а потом и посильное участие Фурмана, решившегося ради спасения брата первый раз в жизни отпить часть этой гадости. Дело происходило на самом солнцепеке, на пыльной дороге возле церковной ограды; на закуску у Вовы оказались припасены три карамельки и пара сушек. Проходившая мимо женщина стала возмущаться тем, что молодой алкаш на глазах у всех спаивает малолетнего. Это было ужасно смешно. Отсмеявшись, возбужденные своими победами, они пошли домой обедать. Бабушка заметила, что Вова пьян, но ничего не сказала и только осуждающе поджимала губы, а после обеда он завалился спать, объяснив свое необычное поведение невыносимой жарой.

У Вовы и дома появлялись занятия, отделявшие его от Фурмана. То он ни с того ни с сего начинал сосредоточенно мастерить что-то в сарае, веля Фурману «отвалить» до конца работ; то по-хозяйски располагался за большим столом с фурмановскими рисовальными принадлежностями и за один присест всем чем можно вполне профессионально набрасывал с десяток картинок (или уж картин?), заполненных странными, плавно прорастающими друг в друга образами; а то просто читал, с завидным удовольствием развалившись на диване и совершенно позабыв об окружающем.

Одной из совершенно секретных и опасных вещей, над изготовлением и усовершенствованием которой Вова довольно долго трудился, был настоящий пистолет. Стрелять он должен был крупными гвоздями. На испуганные вопросы Фурмана, зачем ему вообще понадобилось оружие, Вова в основном отшучивался всякими людоедскими страшилками.

В двух шагах от дома, на центральной покровской улице Ленина, за высоким облезлым забором из плотно пригнанных досок находились руины монастыря, скрываемые беспорядочно разросшимися деревьями и джунглеподобными зарослями одичавшего кустарника. Дореволюционная кирпичная кладка монастырских стен и фундамента оказалась настолько прочной, что в тридцатые годы их так и не смогли взорвать до конца. В заборе был проделан лаз, рассчитанный на взрослого человека, и, судя по общей загаженности местности, покровчане регулярно наведывались в развалины, так что передвигаться там надо было осторожно.

Именно в это глухое и нехорошее место, благо, оно было рядом, Вова ходил опробовать свой пистолет. Каждый раз, пока он готовился – разматывал тряпки, в которые были тщательно завернуты детали оружия, собирал его и заряжал, – Фурману приходилось торчать неподалеку «на атасе». В пистолете постоянно что-то заедало или не срабатывало, время шло, и Фурман все больше дергался. Наконец Вова подзывал его. Через несколько томительных секунд, в течение которых Вова прицеливался, раздавалось короткое эхо выстрела, и из-за стен со всех сторон сразу с паническим хлопаньем взлетали обезумевшие голуби, недовольные вороны и еще какая-то юркая мелочь. Искать отскочивший от стены гвоздь было уже некогда, некогда, надо было сматываться – вдруг милиционер на перекрестке услышал выстрел! – но противный Вовка всегда нарочно не торопился, изводя Фурмана своей невозмутимостью…

Как-то, собираясь в город, Вова обмолвился, что идет знакомиться с девушками. Фурман был крайне заинтригован – ведь до сих пор ни о чем таком и речи не было. Где, да как, да что это значит и чем кончится – Вове, не ожидавшему столь бурного натиска, пришлось пообещать, что они поговорят об этом немного позднее.

И большая доверительная беседа действительно состоялась: Фурман представлял в ней фигуру (почти) ненасытной любознательности, а Вова по-братски аккуратно отбивался, заботясь о сохранении своего естественного авторитета и присущей ему доли тайны. Фурман и без того услышал много интересного. Особенно поразила его воображение история о первой Вовиной девушке.

В то далекое время Вове только-только исполнилось шестнадцать, он был младшим во взрослой компании (наверное, той самой, «нехорошей», догадался Фурман, но не подал виду, что что-то знает), и, хотя все относились к нему очень по-доброму, ему приходилось постоянно «держать марку» (а точнее, выпендриваться при каждом удобном и неудобном случае).