Читать книгу "Восток есть Восток - Т. Корагессан Бойл"

В этот вечер играла любимая команда Олмстеда «Храбрецы»; под хриплое рокотание приемника старик порезал огурцы и помидоры, приготовил салат из зелени, кинул на сковородку дюжину свежих устриц, сыпанул пшеничной и кукурузной муки, добавил кайенского перца. Олмстед сейчас не думал ни о брате-покойнике, ни о племяннике Ройяле (сынок сестры Юлонии), с которым иногда допоздна смотрел музыкальные программы по Эм-ти-ви (ну и причесочки у нынешней молодежи — заглядение), да и к голосу диктора не особенно прислушивался — «Храбрецы» в очередной раз дали маху, и тон репортажа стал совсем похоронным. Старик вообще ни о чем особенном не думал, пребывая в своем обычном состоянии легкого оцепенения. На сковородке потрескивал жир, в зарослях пели птицы, оконные стекла сияли солнечными бликами. По привычке Олмстед приготовил вторую тарелку, для Уилера. Когда стемнеет, когда звезды захолустной команды — Гант, Мёрфи, Томас — будут окончательно посрамлены непобедимыми нью-йоркскими чемпионами, он сходит к брату на могилку, заберет вчерашнюю тарелку, пустую, и поставит новую.

Как все обитатели Свинячьего Лога, старый Уайт говорил на диалекте гулла, языке своих предков. В гулла множество заимствований из хауса, волоф, ибо, кимбунду и прочих западноафриканских наречий. Вместе с древними словечками сохранилась смутная лингвистическая память о далеком континенте, племенных обрядах и суевериях, столь популярных среди пращуров. Олмстед Уайт и сам был очень суеверен. А как же иначе жить человеку в мире, где ничего толком не поймешь, где ночь прямо нашпигована всякими привидениями, духами и голосами? Старик верил и в колдовство, и в заклятья, и в чары худу и джуджу, и в призраки, и в черный глаз, и в ведьм, которые могут напустить порчу, так что будешь потом сохнуть, как трава под солнцем. Поэтому Олмстед вовсю старался не обидеть дух покойника Уилера — то одежонку подарит, то колоду карт принесет, журнальчик, что-нибудь повкуснее к ужину. И упаси боже хоть одну ночь пропустить. Наутро тарелка всегда была вылизана начисто. Может, это еноты угощались или опоссумы, кабаны, бездомные собаки, вороны — кто его знает? Только сам Уилер мог бы ответить на этот вопрос.

Стало быть, на сковородке поджаривался бекон, и устрицы пахли так, что дощатая лачуга не уступала по части ароматов какому-нибудь шикарному ресторану в Чарлстоне, где все уставлено пальмами в кадках. Домик у Олмстеда был двухкомнатный, стены покрашены в синий цвет, на печной трубе изображена синяя же пирамидка — ведьм отпугивать. Олмстед пребывал в бездумном покое, рука переворачивала вилкой жаркое как бы сама по себе. Вокруг — тишина, только вот муха разжужжалась на противомоскитной сетке. Муха сражалась за свою свободу, а мир замедлил вращение, словно старая, потрепанная карусель. И тут Олмстед вдруг почуял, что в кухне есть кто-то еще. Старик стоял к двери спиной, возил вилкой по сковородке, радио все так же бухтело про незадачливого Дейла Мёрфи — вроде бы ничего не изменилось, но Олмстед готов был поклясться, что сзади кто-то есть. Или что-то.

Он двигался медленно, словно после обморока, словно Братец Кролик, приклеившийся к смоляному чучелку. Руки Олмстеда заходили ходуном, он вспомнил про ужасный конец Варнера Армса. Того нашли мертвым в собственной кухне, все стены в кровище, а на полу черные ведьмачьи космы, будто привет с того света, из тьмы кромешной. Старик вжал шею в плечи — как бревно в землю заколотил. Потом медленно, очень медленно повернул голову, так что стоящий (стоящее) сзади мог (могло) полюбоваться на один испуганный глаз и серую щетину подбородка.

Выпученный от ужаса глаз увидел в дверном проеме такое, что хуже некуда. Там стоял Уилер, поднялся-таки из могилы: кожа стала желтая, будто пожухлый лист, а одет в красную хлопчатобумажную рубашку и джинсовый комбинезон — три дня не прошло, как Олмстед сам эту одежду на могилу снес.

— Уилер! — завопил он, неуклюже поворачиваясь и широко раскинув руки. — Я не в том смысле, ей-богу! Чтоб мне провалиться! Зря я обзывал тебя всякими словами в тот день, когда ты преставился…

Олмстед осекся, потому что увидел: это не Уилер. У брата не могло быть такой перекошенной рожи, словно он в штаны наложил. Да и комбинезон был бы Уилеру впору, а у этого едва сошелся на пузе, и штанины до щиколоток не достают. Глаза косые, волосы прямые, что твоя пакля. Да это китаеза какой-то! Что потерял китаеза на острове Тьюпело, в Свинячьем Логе, на кухне у старого Олмстеда Уайта? Загадка. Прямо головоломка. Это еще хуже, чем полдюжины ведьм и привидений! Олмстед был так озадачен, что немедленно разъярился.

— Ты-то еще кто?! — взревел он.

Хиро и сам перепугался не меньше, чем этот черный человек, который сейчас дергался и брызгал слюной. Из соленого болота на твердую землю Хиро выбрался в полузабытьи — вокруг легкими видениями порхали умершая мать и потерявшийся отец, протягивая сыночку бутылки с шипучкой, банки с лимонадом и глиняные кувшинчики охлажденного сакэ. В конце концов он нашел дождевую воду, лужицу жидкой грязи, и окунулся в нее лицом. Запах булькающего на сковородке жира к этому моменту стал оглушающим, и Хиро, напившись, вскочил и потрусил дальше. По пути ему попались могилы — грубо отесанные камни, высовывавшиеся из густой травы, совсем как в фильмах про ковбоев и индейцев. О первую из могил он споткнулся, вторая при падении окорябала ему щеку. Приподнявшись, Хиро увидел рубашку, штаны с лямками, перевернутую тарелку, связку сушеных перцев и ветхую колоду карт. Думать о чем-то, когда так роскошно пахло жарящейся рыбой — нет, устрицами, устрицами! — было невозможно, поэтому Хиро без малейших колебаний скинул свою грязную, изодранную одежду и переоделся. Он торопился, прыгал на одной ноге, нащупывая ногой штанину — словно в какой-нибудь дурацкой детской игре. Потом помчался через сад к источнику властного, божественного аромата.

И вот он стоял в ворованной одежде в доме чужака, и этот чужак на него орал. Да не просто чужак, а чернокожий, негр. Кто ж не знает, что все негры — полоумные и злобные. Они даже волосатее и зловоннее, чем их белые собратья хакудзины, да и мужская сила у них еще неуемней. Любой японец скажет вам, что негры свирепы, грубы, все сплошь наркоманы и думают не головой, а яйцами. Хиро один раз уже видел чернокожего. Это было в Токио, на улице. Того звали Кларенс Хоукинс, он играл в бейсбол за «Хиросимских карпов». Жуткий шкаф, прямо ходячий монумент. У него не было души, то есть хары. И он не понимал, что такое команда. Каждым ударом биты он посылал мяч точнехонько в цель и поэтому считал для себя необязательным ходить на тренировки, делать гимнастику, тысячу раз приседать, бегать кругами по стадиону, обливаться холодной водой — одним словом, демонстрировать командный дух, волю к победе, мужество и решимость. Питчеры подавали ему такие мячи, что бить было не по чему, а судья все равно их засчитывал, даже если они отскакивали от земли в сторону. Не прошло и года, как Хоукинс убрался в свою Америку. Вот какие они, негры. А теперь один из них размахивал перед Хиро руками и вопил что-то нечленораздельное.

Хиро тоже замахал руками, чтобы гайдзину было понятнее.

— Кораблекрушение! Умираю от голода! Пожалуйста, дайте что-нибудь поесть!

Олмстед Уайт услышал, но ни черта не понял, с тем же успехом Хиро мог говорить по-японски. «Сьто-нибуч паести» старик разобрал, но смысл этого загадочного словосочетания из-за чудовищного акцента китаезы до него не дошел. А хоть бы и дошел — Олмстед вел бы себя точно так же. Его застали врасплох в собственной кухне, напугали, разозлили! Увидев вместо ведьмы или жмурика какого-то чужака, да еще азиата-китаезу, Олмстед Уайт отреагировал естественным образом. На кухонном столе лежал мясницкий нож, которым перед Рождеством он взрезал толстую шкуру кабанчика, а на охоте — мягкое подбрюшье опоссума или оленя. Старик посмотрел на Хиро, на стол и схватил нож.