Читать книгу "История картины - Пьеретт Флетьо"

Когда они пришли, я с некоторым удивлением обнаружила, что они не способны тотчас настроиться на восприятие моих столь возвышенных чувств. Муж выглядел озабоченным, а дети спорили о сравнительных достоинствах героев какого-то телефильма.

* * *

В последующие дни я всерьез занялась поисками места, куда бы повесить картину. Не могла же она до бесконечности стоять, прислоненная к стене, где дети в любой момент могли, играя, порвать ее или испачкать. Пристроить ее куда-либо, кроме гостиной, было невозможно — даже захоти я этого, все равно не смогла бы. Стены нашей спальни и детской уже были заняты портретами домовладельцев, а также их предков и потомков. Имелась, конечно, довольно большая прихожая — в западной части города апартаменты вообще просторные, они рассчитаны на полнокровное семейство с прислугой, в восточных кварталах жилища теснее, хотя и слывут более шикарными и престижными. Увы! В прихожую мы затолкали всю ту мебель, которая, на наш взгляд, излишне загромождала остальные комнаты. Стало быть, я могла рассчитывать только на стены гостиной. Но и их следовало сначала «расчистить»: они уже были задействованы, демонстрируя целых пять полотен.

Тут мне впервые пришло на ум, что эти картины, вставленные в тяжеловесные золоченые рамы, — тоже живопись, а стало быть, принадлежат к тому же роду искусства, что и моя. Я никогда раньше по-настоящему не смотрела на них, как не замечала мебели. Когда я теперь сообразила это, у меня аж дыхание перехватило. Усевшись посреди гостиной, я принялась изучать их с чувством, близким к панике.

Возможно ли, что настанет день, когда моя картина станет столь же незаметной для меня или для других? Неужели может случиться, что когда-нибудь я так же оставлю ее в квартире, где больше не буду жить, среди равнодушных людей, которые, чего доброго, запихнут ее в стенной шкаф? И она упокоится там, как в гробу, среди других золоченых рам?

И вот еще что меня пугало. Вдруг я обнаружу, что эти полотна тоже прекрасны, и, может статься, буду готова предпочесть их моей картине, и, значит, ее покупка послужила не более чем этапом на пути к ним. Или что их красота, равная ее достоинствам, потребует столь же пристального внимания. Чего стоит такая любовь, если она обращена ко всем, а не сосредоточена на одном предмете? Или того хуже: что, если только мрачное допотопное обрамление помешало мне разглядеть их как следует? А может, это мое предубеждение против наших домовладельцев с их старомодными манерами и претенциозной мебелью так меня ослепило, что я не увидела естественной красоты принадлежавших им полотен? Выходит, мое суждение состоятельно лишь до тех пор, пока соблюдается ряд чисто внешних условий? Неужели я настолько поверхностна и зависима? Эти вопросы взбудоражили меня не на шутку.

Все пять картин были написаны в реалистичной манере. На одной изображались корабли, на другой аллея, на третьей река, на четвертой груши и кувшинчик, на пятой дерево и под ним коровы. В них была своя приятность, но я сразу поняла, что между ними и моей картиной нет ровным счетом ничего общего. Строго говоря, они могли навести на мысль, что хорошо бы прогуляться, помыться, перекусить, но тот же самый эффект производят пейзаж за окном, вид ванной или холодильника. Сколь бы я ни любила природу или коров, не представляю, как могла бы уделить этим их изображениям больше внимания, чем требуется для одного беглого взгляда. Успокоенная на сей счет, я решила упразднить две последние картины — с коровами и кувшинчиком.

Они были тяжеленные, мне насилу удалось дотащить их до нашей комнаты. Я намеревалась задвинуть их под кровать, она у нас была большая, в стародавнем вкусе, под ней хватало свободного места. Но каково же было мое изумление, когда, наклонившись, я обнаружила, что место уже занято несколькими изрядно потертыми чемоданами из кожкартона с выломанными замками. А главное, как странно было узнать эти чемоданы, о самом существовании которых я напрочь забыла. Я бросила картины, уселась на пол. Поколебавшись, выдвинула один и открыла. Он был полон бумаг, по большей части тетрадей, но и разрозненные листки тоже попадались. Я поспешно захлопнула крышку, словно пряча некстати выплывшие на свет фотографии интимного свойства. Щеки загорелись так сильно, что я, должно быть, аж побагровела. Там хранились тетрадки моего дневника, который я вела вплоть до рождения детей. Потом я заставила себя снова открыть чемодан. На страницах более давних тетрадей, лежавших снизу, почерк был мелкий, небрежный, местами строчки почти полностью стерлись, как будто чернила пересохли и осыпались, обратившись в прах. Мой взгляд затуманился, я не могла заставить себя прочесть это. Но верхние тетради были исписаны разборчивее. Я быстро перелистывала их, чувствуя, что к лицу снова прихлынула краска. Мне хотелось полностью отделить себя от той, что все это писала, поверить, будто это был кто-то другой, а я никогда не разражалась такими потоками слез, не растекалась чувствительными лужами, не пускалась в сентиментально хлюпающие излияния. Что общего с этими тетрадками могла иметь я, потратившая годы на то, чтобы научиться вести себя четко и здраво, я, преподающая ныне грамматику?

Они были мне противны. Казалось, их появление именно сейчас не случайно. Мне словно бы силой навязали свидание с самой собой. Я продолжала переворачивать страницы, злясь и не зная, что делать. Даже простая мысль, что можно было измарать столько бумаги этим неряшливым, неразборчивым почерком, наполняла меня омерзением.

Стало быть, все эти годы дневники прятались здесь, под моей кроватью, как бесформенный влажный перегной, тайно подстерегая момент, чтобы толкнуть меня, если оступлюсь. Я снова закрыла все чемоданы, решившись выбросить их. Чтобы они не попались на глаза мужу, чтобы никто никогда этого не прочел. Но мне и выбрасывать их тоже не хотелось. Я была расстроена, взвинчена. Они цеплялись за меня. Тогда мне захотелось похватать все эти тетрадки, швырнуть их на пол, хорошенько походить по ним, растоптать, вдавить в щелки меж паркетинами. Смотреть, как мягкие слова разлезаются под каблуком, словно клопы, жирные — лопаются, разбрызгиваясь в разные стороны, а все прочие тихо растекаются по стыкам.

Внезапно меня пробрала дрожь. Над тетрадками передо мной как воочию явился образ картины.

* * *

Разом придя в себя, я пожала плечами: что они могут значить в конечном счете, эти тетрадки? Я засунула под кровать обе хозяйские картины и стала искать, куда бы пристроить чемоданы. Может быть, они еще и послужат… Пошла за стремянкой, добралась по ней до верхней полки стенного шкафа, того, что в нашей спальне. Мне вроде бы помнилось, что там есть свободное место. Но я заблуждалась. Забыла, что прошлой зимой провернула грандиозную инвентаризацию содержимого всех шкафов, а хлам до поры запихнула наверх. И вот теперь на него наткнулась. Я впала в уныние, припомнив, что давно хотела раздать эти обноски, но случай все не представлялся, или, может, я сама его не искала? Как-то же управляются с этим мои друзья из восточных кварталов? Едва ли вещи причиняют им подобные страдания. Они умеют заставить предметы повиноваться. В нужный момент являют пример твердости, избавляясь от них, изобретательности, находя им иное применение, или даже ловкости, извлекая из этого выгоду. А я вот только и умею, что оставлять их там, где они были, отдавая им должное и надеясь, что они ответят мне взаимностью. Хотя бы не станут скапливаться в самых видных местах. Но теперь я набралась решимости. Тыльной стороной ладони смахнула груду одежды, затащила все три чемодана наверх и спустилась наконец со своего насеста. Я говорила себе: как бы там ни было, самый факт, что они так громоздятся посреди дороги, принуждает меня выбросить их без всякого промедления.