Читать книгу "Чужие сны и другие истории - Джон Ирвинг"

Но есть одно исключение: Грэм Грин. Грин был первым современным писателем, чье произведения изучались в Эксетере. Думаю, его весьма позабавило бы, узнай он, что его произведения входили в исключительно популярный курс по литературе и религии, а не в программу курса английской литературы. Курс этот вел преподобный Фредерик Бюхнер. Я записывался на каждый курс Фреда Бюхнера в Эксетере не потому, что он был нашим школьным священником, а из-за его литературного таланта. Он был единственным преподавателем Академии, пишущим и публикующим романы. Хорошие романы. Я понял это уже после Эксетера, прочитав его тетралогию о Бебе: «Страну льва»,[11]«Открытое сердце»,[12]«Праздник любви»[13]и «Охоту за сокровищем».[14]

Мои сверстники по Эксетеру не отличались даже внешней религиозностью. Мы были циничнее, чем нынешняя молодежь. Потом наш цинизм частично повыветрился, и сейчас я этому немало удивляюсь. (Возможно ли такое?) Но тогда мы не любили проповеди Фредди Бюхнера ни в церкви Филипса, ни в часовне, по утрам. Сейчас я понимаю: его проповеди были лучше, чем все, что я читал или слышал до и после Эксетера. Зато нас покоряло его красноречие, когда он говорил о литературе. А с каким энтузиазмом он рассказывал нам о романе Грэма Грина «Власть и слава»! Казалось, Бюхнер будет говорить несколько дней подряд. Во всяком случае, его энтузиазм пробудил во мне желание прочитать все (или почти все) романы Грина.

У меня такое чувство, что персонажей Грина я знаю лучше, чем большинство реальных людей, которых я встречал в жизни, и что его герои — отнюдь не из тех, с кем бы мне хотелось когда-либо познакомиться. Вот так. Садясь в кресло зубного врача, я сразу же представляю себе ужасного мистера Тенча — дантиста-эмигранта, на глазах которого убивают «пьющего падре». Для меня воплощением супружеской неверности является вовсе не Эмма Бовари, а бедняга Скоби из «Сути дела» и его жена Луиза. Это девятнадцатилетняя вдова Хелен, с которой у Скоби интрижка, и морально опустошенный агент разведки Уилсон, чуть-чуть влюбленный в Луизу. Сюда же я отношу чудовищно порочную атмосферу, описанную в «Брайтонском леденце»: предельно развращенного семнадцатилетнего Пинки и невинную шестнадцатилетнюю Розу… убийство Хейла и Айду, попивающую крепкий портер. Они стали для меня символами преисподней, равно как «Суть дела» я считаю самым жутким, леденящим кровь романом об антилюбви. Бедный Морис Бендрикс! Бедная Сара, бедняга Генри! Все они сродни кому-то, кого ты знаешь и о ком тебе известно много такого, что побуждает тебя всячески избегать даже случайных встреч с ними на улице.

«Мне кажется, ненависть влияет на те же органы человека, что и любовь; она даже вызывает одинаковые действия», — писал Грин. Я напечатал эти слова на листке бумаги и прикрепил к настольной лампе. Бумага успела пожелтеть, прежде чем я понял острую правдивость слов Грина. Иные высказывания я понимал быстрее — как только начал писать сам. И это тоже отрывок из «Сути дела»: «Очень многое из того, о чем пишет романист… скрыто в его подсознании. В тех глубинах роман дописывается еще до того, как на бумаге появится первое слово. Мы не изобретаем подробностей своей истории; мы вспоминаем их».

«Суть дела» — первый роман, который шокировал меня. Я читал его в то время, когда большинство моих сверстников (из тех, кто имел привычку читать) находились под впечатлением от «Над пропастью во ржи». Мне же роман Сэлинджера показался поверхностным, чем-то вроде литературной мастурбации. Неуравновешенный мальчишка — весьма знакомый персонаж произведений этого автора — ничего не знает о жизни. В отличие от Бендрикса, его еще не пронзила пугающая мысль о том, что «нигде не спрячешься; и у горбуна, и у калеки — у всех есть ружье, выстреливающее любовью».

Впоследствии, читая заявления Грина, в которых он снимал с себя ответственность за написанные произведения или утверждал, что часть из них писал просто как «развлекательную литературу», я испытывал замешательство. Заигрывания Грина с популярными, хотя и «низшими» жанрами (триллер, детективный роман), несомненно, отворачивали от него критиков. Но, теряя благосклонность критиков, писатели теряют и множество своих читателей.

Здесь стоит вспомнить слова Мориса Бендрикса об одном из своих критиков: «В конце он покровительственно определял мое место: возможно, я чуть выше Моэма, поскольку Моэм уже популярен, а я еще не совершил этого преступления. Пока не совершил. И хотя я сохраняю крупицу “исключительности неуспеха”, мелкие журналы, как опытные детективы, способны это учуять». Эти слова Грин написал в тысяча девятьсот пятьдесят первом году. Он становился популярным; вскоре он совершит «это преступление» и «опытные детективы» учуют его успех и начнут расточать похвалы куда менее совершенным мастерам, нежели Грин.

Когда я впервые читал Грина в Эксетере, он показал мне: в каждом романе, достойном читательского внимания, должны быть тщательно проработанные персонажи и захватывающие повороты сюжета. Позднее тот же Грин научил меня ненавидеть литературную критику. Видя, как критики принижают его творчество, я невольно проникался ненавистью к ним. Вплоть до своей смерти (Грин умер в тысяча девятьсот девяносто первом году) Грэм Грин оставался самым совершенным из числа живущих англоязычных писателей. Даже в переводах сохранялась его тщательность и дотошность.

Грин очень внимательно относился к совпадениям и всегда их подмечал. В продолжение этой темы добавлю: моей канадской издательницей является Луиза Деннис — племянница Грина. Преподобный Фредерик Бюхнер, познакомивший меня с творчеством Грина, — теперь уже не священник в Эксетере, а мой давний друг и сосед по Вермонту (мир тесен). И меня лишь слегка изумляет, что ко времени окончания Эксетера я успел перечитать произведения большинства писателей, повлиявших на мое собственное творчество. Справедливо и то, что часы, отданные мною чтению, обусловили (в сочетании с моей дислексией) необходимость проучиться в Эксетере пять лет вместо четырех.

Сейчас это уже не имеет никакого значения. В своей истории я вижу хороший урок для романиста: не останавливаться, двигаться вперед, но медленно. Зачем торопиться с окончанием школы или книги?

Запасной

Наиболее интеллигентные из моих сокурсников по Эксетеру отправились продолжать учебу в университетах «Лиги плюща»[15]и других, не менее элитарных заведениях. Джордж Троу переместился чуть южнее, в Гарвард. Туда же через год отправился и Ларри Палмер. Чака Крулака приняли в Военно-морскую академию (Крулак уехал в Аннаполис годом раньше). Я же избрал для себя Питсбургский университет, поскольку хотел состязаться с лучшими борцами.

Мне бы куда лучше жилось в Висконсине, но Эксетер я окончил с весьма скромными оценками и был вынужден дожидаться очереди на прием. Вот тебе и привилегированная школа! В обычной я ходил бы в отличниках (так мне тогда думалось). А теперь — изволь ждать. Питсбург я выбрал лишь потому, что там в университет меня приняли без всякого ожидания.