Читать книгу "Захват Московии - Михаил Гиголашвили"

Это была его картотека, которую он начал вести после того, как один раз был в Москве по льготной турпутевке и дал, по совету знакомых, ради шутки, объявление в «Учительскую газету», куда было дешевле всего: «Немец приятной наружности ищет русскую женщину для серьезного совместного будущего». После того как число писем за неделю дошло до сотни, он начал составлять картотеку.

Он нумеровал письма, раскладывал по группам, клеил фотографии. В список А попадают те женщины, с которыми он переспал бы с большим удовольствием. Их фото он подолгу рассматривал, а ответы писал длинные и обстоятельные. Русского языка Хорстович не знал, но у него был помощник — казахстанский немец-переселенец из Джезказгана, раньше Евгений-Женя, а сейчас Ойген, который брал по 3 евро за письмо. Хотя многие и утверждают, что русские немцы вобрали в себя худшие черты обоих народов, этот Ойген был милый парень без претензий и притязаний, хоть и весьма ограниченный, если не сказать — туповатый (один раз, например, удумал резать на Пасху барана в детской песочнице в центре Мюнхена при детях, отчего детей в истерике увезли на «скорой помощи», а полицейским он объяснил, что кровь уйдет в песок — и всё путём, они в Казахстане всегда так делали, с чего шум и гам, он не понимает). Список В — для женщин, с которыми Берндт Хорстович переспал бы охотно. Им писалось покороче (один евро за письмо). Самые уродливые попадали в список С, и цена им: стандартный отказ всегда одной и той же фразой: «Я чувствую, что мы не сойдемся характерами».

Письма претенденток были разные, но все содержали один и тот же мотив: вырваться, бежать! Женщины изо всех сил расписывали свои хобби и плюсы, причем очень красочно, с литературными сравнениями: Катерина, Анна Каренина, Татьяна… Были рассказы о карельских реках и берёзах, о соблазнительных таежных ночевках с ухой и грибами, о сибирской тайге (хотя слова «Tajga» и «Sibirien» для Хорстовича обозначали полный конец света, и он, бывало, смеялся в душе над дурочкой, которая верила, что он может вот так просто взять и поехать жить на край света, где, говорят, вечный лед и снег, а люди от голода едят ягоды, коренья и насекомых). Кто-то пытался заманить на Алтай, когда цветёт женьшень. Какая-то учительница немецкого языка признавалась, что с детства мечтала поцеловать порог дома, где родился Генрих Гейне, другая предлагала все свои знания и силы великой Германии, где покой и порядок в отличие от Кемеровской области, где страшно не только самой по улицам ходить, но и собаку выпускать: поймают и шапку сделают, а мясо корейцам продадут. А какая-то пожилая бухгалтер из Мордовии (сразу непоправимо попавшая в список С) страстно желала только одного: увидеть Париж — и умереть.

Хорстович не особо вникал во все эти тонкости, брал несколько раз в году отпуск и льготным тарифом летел в Москву, где в гостинице производил осмотр и отсев претенденток. Заранее, из Германии, он извещал группу А и выборочно группу В (про запас) о своем приезде. И женщины ехали к нему из разных городов, заранее зная, что он — очень занятой человек и больше, чем нескольких часов, уделить не сможет.

Он тщательно брился и спускался в вестибюль. Дальше бывало по-разному: одни скоро уходили (по правде сказать, Хорстович — не красавец, и слова о приятной наружности — больше преувеличение, стандартный фразеологизм, чем реальность), но другие застревали, причем всем без исключения Хорстович читал по бумажке одну и ту же фразу: «Ti mne otschen’ nravischsja, ja shenjus’ na tebe». Иногда ночь делилась между двумя или тремя претендентками. Наутро он аккуратно записывал данные для визы, говорил жестами и междометиями, что надо подумать, но что он уже близок к тому, чтобы жениться именно на ней. Для большинства на этом всё заканчивалось, а он шел принимать ванну и готовиться к завтраку с очередной дамой — день был расписан плотно.

Пропустив за неделю-другую пару дюжин женщин, он улетал домой, в свой городок под Мюнхеном, где подробно и охотно, обстоятельно сверяясь с дневником и показывая фотографии, рассказывал собутыльникам о русских красавицах, на что молодые смеялись и просили взять с собой в поездку, азартно крича за пивом: «Alle Slaven sind Sklaven!»[5], пожилые качали седыми головами, а Ойген злился и грозился: «Вот был бы жив Сталин, Иосиф Виссарионыч, он бы показал тебе, как русских баб портить!» — других защитников у него не было.

Всё это длилось до тех пор, пока однажды Хорстовича не опоили каким-то зельем и не обобрали, причем за грабежом последовала пара страшных дней в милиции (пока разобрались, что к чему, немецкий паспорт тоже был украден). Именно эти дни Хорстович вспоминал с самым большим ужасом — в полусне, под каким-то препаратом, он лежал в углу «obesjannikа» вместе с вонючими алкоголиками, которые обшаривали его карманы и заставляли кому-нибудь — «да хоть Гитлеру» — позвонить, чтобы привезли денег. Он просил врача, но слышал в ответ, что в трупохранилище его обязательно осмотрят…

После этого Хорстович перестал ездить в Москву.

Я его, честно говоря, не очень понимаю. Как можно за неделю переспать с двумя дюжинами женщин?.. И, главное, — зачем?.. Или я слишком застенчив, как многие немцы?.. Или мне просто не надо такого обилия-изобилия?.. Тошнить же будет!.. Много женщин вместе всегда производят гнетущее впечатление… Это как с собаками: одна молчаливая псина — хорошо, а стая шавок — уже противно…

…И чудилось под перестук колёс, что лают собаки на ночных станциях, поезд скрипит тормозами, а я, один, давно уже сижу в вагоне-ресторане, где на столы бесстыдно, как подолы у шлюх, задраны скатерти, из-под них выглядывают странные существа, похожие на улыбчивых панд; где-то уныло шлёпают лопасти вентилятора, нудно ссорятся два кельнера: «Куда нести чириш, блин?» — «А где, на хер, врулибное спурильце с алаевой такой черепёлкой?» — а буфетчица их понукает: «Скорее, мозгоклюи, свастовать потом будете, рухинный кретень ждет».

НАЧАЛО

В этой и последующих частях можно узнать, как я, Генрих фон Штаден, прибыл в Лифляндию, а из Лифляндии в Москву, как я пребывал там у великого князя и как милосердый Бог избавил меня из рук и из-под власти этих нехристей и опять вернул в Германию.

Я, Генрих Штаден, сын бюргера, родился в Аалене, который лежит в округе Мюнстер, в одной миле от Бекума, в трех милях от Мюнстера, в одной миле от Гамма и в двух — от Варендорфа. В Аалене и других окрестных городах живет много моих родных, из рода фон Штаденов.

Мой отец был хорошим, благочестивым, честным человеком; звали его — Вальтер Штаден Старый, ибо мой двоюродный брат, теперешний бургомистр в Аалене, носит имя Вальтера Штадена Молодого. Мой отец скончался тихо в мире с бодрой уверенной улыбкой и радостным взором, обращенным ко всемогущему Богу. Имя моей матери Катерина Оссенбах; она умерла во время чумы.

Родители мои жили около восточных ворот, в первом доме по правую руку, если итти в город; там три дома пристроены один к другому; в них-то и жили мои покойные родители, как и подобает благочестивым супругам-христианам. Теперь в том доме живет моя сестра вместе со своим мужем дворянином Иоганном Галеном. Мой брат, Штаден Бернгард, служит пастором в Уэнтропе и викарием в Аалене.