Читать книгу "Лихое время. "Жизнь за Царя" - Евгений Шалашов"

Ополченцы пятились, теряли своих, но не бежали, а кое-где даже и отбрасывали казаков, перемогая силу коней и ярость клинков мужицкой твердостью и злостью! Пешая рать держалась, «перемалывая» все новые и новые волны атакующей конницы…

Стоявшие одесно и ошуйно от Пожарского воеводы – Хованский и Лопата-Пожарский – вслух ничего не говорили, но кидали на князя выразительные взгляды. Мол, Дмитрий Михайлович, а не пора ли и нам выводить свою конницу на помощь мужикам? Но Пожарский помалкивал, чувствуя каким-то шестым чувством, что ополченцы устоят и трогать дворянскую конницу пока не след.

То, что русская пехота устоит, понял и гетман Ходкевич. От Поклонной горы выдвинулась густая колонна мушкетеров. Поднимая оружие над головой, наемники перешли Москву-реку и начали разворачиваться для атаки на левый фланг, который держал Туренин с конными ополченцами и стрельцами.

Земским стрельцам было чему поучиться у иноземных мушкетеров. Вот первая шеренга наемников встала на колено, установив мушкеты на подсошки, а вторая кладет оружие на плечи товарищей, и залп! Третья-четвертая шеренги заступают место – и новый залп! А за то время, пока разряжалось оружие, новая смена успевала зарядить ружья – и новый залп! Русская конница, не успев даже начать контратаку, уполовинела. Казаки Зборовского, почуяв слабину, стали нажимать левый фланг. А тут еще отворились ворота, и в спину ополченцам ударили ляхи пана Струся, засевшие в Кремле. Князь Туренин, под которым убили коня, кричал и махал пикой, пытаясь остановить бегство…

Бой за рекой длился уже пятый час. Семен Столяров изгрыз кожаную рукавицу, извелся сам и извел других. Теперь же, когда увидел, что русские бьются едва ли не в окружении, понял – пора!

– На переправу! – скомандовал Столяров, кивнув своим сотникам.

Те только этого и ждали. Пятисотенный отряд кованой рати стал выворачивать к мелководью, чтобы коням было поменьше плыть.

– Куда, мать вашу! Стой! – услышал Семен крики, а потом только увидел всадников, мчавшихся к нему во всю прыть.

Наперерез несся сам князь-боярин Трубецкой вместе с ближайшими есаулами и прихлебателями:

– Стой, где стоишь! Кому говорят! С нами останешься, кому сказано! Оставайтесь, дураки, целее будете!

Князь и его холопы что-то еще орали, но молодой воевода уже не слушал криков, а только махал рукой, показывая своим – быстрее, мол, быстрее. Не посмеет Трубецкой прямо так вот на своих нападать, а криком кричать – пущай орет, авось, осипнет.

Семен во второй раз за сегодняшний день пустил коня в теплую воду, но на сей раз обратно, к своим. Он не видел, да и не слышал, как в войске Трубецкого начался галдеж. Увидев, как поместная конница пошла воевать, кое-кто не выдержал.

– Вы куда? – заступил им дорогу Трубецкой.

– Прочь! – в бешенстве выкрикнул прямо в лицо князю Филат Межаков – казачий сотник. – От вашей с Пожарским ссоры только ляхам радость! Русь погубите, да и нас заодно!

– Да я тебя щас в батоги прикажу! – заорал князь, но, увидев обнаженную саблю, отпрянул.

– Прочь, говорю! – махнул клинком перед самым носом у князя Межаков и, обернувшись к своей сотне, прокричал: – Ну, не выдадим!

Вслед за сотней Филата рванули и другие – не то три, не то четыре сотни.

Трубецкой едва успел отскочить, чтобы не попасться под горячую руку.

– Ну и пес с вами, – плюнул князь, наблюдая за тем, как всадники переплывают реку, а потом заходят в тыл ляхов. – Один хрен – сами сдохнете, вместе с Пожарским вашим…

Поместная конница переходила реку и сразу же ударила в спину врагам. Увидев подмогу, воспрянули упавшие духом ополченцы. А у страха глаза велики – поляки, решившие, что их атакует вся казачья конница, поспешно отступили.

Мушкетеры-наемники сражались до тех пор, пока не раздались звуки труб, призывавших к отступлению. Сохраняя строй и отбиваясь от наседавших русских шпагами и прикладами, наемники ушли к ставке гетмана.

Весь вечер Земское войско собирало раненых и кинутое ляхами оружие. Собрали бы и мертвых, но недосуг. Завтра новый бой. Жаль, что мушкетов на поле почти не оказалось. Если убитых поляков насчитали с тыщу, то мушкетеров нашли только два десятка, да четыре исправных ружья.

Старцы из Троице-Сергиева монастыря ходили по полю, не успевая причащать и соборовать умиравших. Много их было, смертельно раненных, а от двадцати мнихов к исходу боя осталось лишь двенадцать. Куда-то запропал и келарь Авраамий. Может, в полон попал, а может, и убит. Среди живых его не было, а среди раненых и убитых старца никто не искал. После… Все после… А пока – к новому бою готовиться надобно.

Пожарский спешно назначал новых воевод и сотников взамен выбывших из строя. Если бы был конец, то героем сражения непременно бы стал Семен Столяров, вовремя ударивший во вражеский тыл. Беда только, что чествовать было некогда, да и некого – пуля венгерского стрелка вдавила зерцало в грудь, прямо напротив сердца… Князь Василий Туренин остановил-таки своих конников, но был ранен в голову и командовать уже не мог.

Утром была новая атака и новый бой. Ополченцы Пожарского сражались, убивая врагов, и погибали сами.

С противоположного берега Москва-реки за сражением наблюдал князь Трубецкой, прикидывая – входить ли ему в бой или нет. И нужно ли входить? Может, стоит повернуть коней да, не искушая судьбу, отъехать куда-нибудь в Кострому? Это если ляхи перемогут русских. А коли наоборот? Разобьет князь Пожарский пана Ходкевича, возьмет Москву, честь ему и хвала! А он, князь-боярин, с чем останется? С тремя тысячами казаков, которые только и делают, что деньги просят? А коли Пожарский сам захочет шапку Мономаха надеть?

«Нет, надобно подождать! – решил Трубецкой. – А потом в бой идти. Лучше всего, когда силы ляхов иссякнут. Но и Земское войско ослабнет! Вот тут-то самое время – и поляков разобьешь, и свою волю худородному Пожарскому (если жив останется!) навязывать можно.

Казакам из войска Трубецкого думы князя были неинтересны. И на сражение они не глядели – что там не видели? Ну, палят из ружей и пушек, рубят и режут. Подумаешь! Насмотрелись на такое на сто лет вперед. Казаки убивали время как могли. Кто-то спокойно спал (не привыкать спать, даже если палят), кто играл в зернь, в тавлеи или просто пил пиво с бражкой. На лодку, которую правил к берегу одинокий монах, поначалу никто не обратил внимания. Но когда из нее вылез высокий сухопарый монах, в латаной рясе, с медным крестом на груди, казаки поднимали головы и даже вставали, узнавая прибывшего. Был инок немолод, но лодку он привязал ловко, словно век рыбачил, и бодро зашагал к воинству. «Батька Авраамий!» – пополз шепоток. Авраамия Палицына в войске уважали крепко. И за прежние его подвиги, когда он не боялся с царем Борисом спорить, и за то, что Троице-Сергиеву лавру отстаивал.

– Благослови, батька! – подходили казаки, срывая шапки.

Старец был иеромонахом, по сути, священником, только в ангельском чине. Привычно вздевая длань над склоненными головами, приговаривая: «Бог благословит!», Авраамий Палицын заходил все глубже и глубже в толпу. Когда поток желающих получить благословление иссяк, старец спросил: