Читать книгу "Павел II. В 3 книгах. Книга 3. Пригоршня власти - Евгений Витковский"

Даже видавший виды филолог Днепр вынужден был зайти в библиотеку, чтобы узнать, откуда такое слово — «паратый».

В большом академическом словаре слово нашлось. С какой пересылки, из какого барака вынес Всеволод Глущенко термин, применяемый только к гончим собакам? Способность долго, быстро, с непрерывным лаем гнать зверя к охотнику как раз и называлась «паратостью». Григорий Иванович подумал-подумал — и одобрил. Да, он, Днепр — очень паратый. И с большим удовольствием проявит свою паратость во вверенном лагере. Получая к вечеру того же дня документы и билеты в секретариате министра, Днепр познакомился с другими паратыми, но ни одному из них не дал Всеволод Глущенко категорию «10». Типичными были шесть, много семь, ни одной девятки. Откуда было Днепру знать, что министр присвоил ему свою собственную категорию, и вверил свой собственный лагерь. И потек Григорий Иванович в путь, и на третьи сутки достиг Тувты, и воцарился. Хрен с ней, с филологией, Овидий может еще тысячу лет подождать.

Днепр немедленно проявил инициативу: выделил в отдельный барак сотрудников ГАИ. Попасть туда было равносильно статье пятьдесят восьмой дробь террор, если считать по-старому. Вообще-то мечтал Днепр о том, чтобы лагерь укрупнили, завели прокзону, следзону, то есть следовательскую, прокурорскую и другие, но министр с ними почему-то пока миндальничал. Но и нынче висел Днепр над Тувлагом что твой Дамоклов меч, а смерть кума Синельского никакие лепилы не заставили бы спецпредста считать естественной, когда имел он такие шикарные директивы на случай смерти его насильственной. Ведь и вся идея-то изначальная была Днепровой, у Глущенко на нее образования бы не хватило. Григорий Иванович трудился над своей паратостью, тренировал ее, и нынче, надо думать, давно уже отвечал не отметке «десять» — ибо случилось невероятное: бодливой корове дал Бог рога.

Примчался Николай Платонович фивейский, вообще-то тоже паратый, на пятерку, на второй день после собеседования с министром учинивший дебош в ресторане, отягченный изнасилованием шеф-повара, — в лагерь попал он уже просто как зек-членовредитель, хотя прежние его паратые заслуги учитывались и почти все права обсоса остались при нем. Днепру он был предан не очень, ему на гаишников плевать было, по-настоящему ненавидел он только спецназовцев, от которых претерпел в родном Петергофе за попытку увести льва из фонтана «Самсон». Однако пользу приносил явную, паханы зоны знали, что с Фивейским Днепр хотя бы разговаривает, для прочих у него только карцер и полосатая милицейская дубинка-«гаишница», в которую налил паратый начальник фунтов десять свинца.

Днепр, полуприкрыв глаза, коротко изложил Фивейскому свой план. Николай Платонович успел отогреться и прийти в себя.

— Вашими бы устами да яд пить, — ядовито проговорил он.

— Нет уж, — отпарировал Днепр, — это вашими бы ушами да мед.

Фивейский похлопал глазами, пытаясь представить, как это — ушами да мед, но филология никогда не была его сильной стороной.

— Нет, вы ушами похлопайте, — ядовито добавил Днепр, — а у меня твердый приказ: за смерть кума — декумация. Силами ВНУХРа, и последите, чтобы само слово не просочилось, там есть с высшим образованием, и с двумя, латынь знают. Осведомитель Гирин…

— Партугалска?

— Да, Гирин… — поморщился Днепр, он кликух не любил, он ощутил ответственность как личный специальный преставитель министра, — тот вообще на латыни поэму в честь императора написал, послал и ждет, что помиловка будет.

— И будет?

— Улита едет, — Днепр похлопал по ящику стола, — здесь поэмка-то. Хреновая, скажу вам. Кухонная латынь, да еще с италийскими вульгаризмами…

Фивейский на всякий случай замер, он не понимал ни слова.

— Вот именно! — громыхнул Днепр, вставая. — Внухрить — это вам не вохрить! Это работа ответственная!

«Ну да, — подумал Фивейский, выходя на холод, — счет, небось, не с тебя начнут. Да и вообще на весь лагерь в случае убийства кума только Днепр со своими гвардейцами от счета декумации освобожден. С кого счет начать?» Молнией озарила сознание Фивейского мысль: «Ну, тогда — с меня! Вот и не буду десятый!»

А в родном бараке Алеши Щаповатого царила литература.

— В вафельное полотенце было завернуто десять тысяч сотенных бумажек. Андрей быстро сунул их в карман шинели, проверил свой верный «макаров»… мелкий мент-семидесятник по кличке Партугалска вдохновенно тискал роман уже третий час, и все еще не выдыхался, так что даже «покушать» никто не предлагал, — Андрей вихрем вылетел на улицу, вскочил в служебный «мерседес», закурил трофейное «Мальборо», нюхнул любимого пятновыводителя и газанул к даче академика Сахарова…

— Брешешь, Партугалска, — прогудел из своего угла Гэбэ, — у Сахарова вчера дачу Хруслов отобрал и там дочку свою трахнул.

— На ту самую дачу, — Партугалска ничуть не смутился, даже паузы не сделал, — где на письменном столе еще лежали бумаги академика, а диван был уже запятнан кровью дочери Хруслова, Веры, ставшей женщиной накануне вечером. Хруслов уже уехал с дачи на служебном «мерседесе»…

— Иди ты к ляду с «мерседесом»!

— Уехал с дачи на собственном «роллс-ройсе», который подарила Сахарову английская королева вместе с нобелевской…

Дверь барака распахнулась. На пороге стоял старый пахан соседнего седьмого барака, сельский человек Леонид Иванович. Четырехсотник или чуть больше того. Лица на старике не было в прямом смысле слова, узнавался он разве что по звездочкам на погонах.

— Братья, — прохрипел бывший нижнеблагодатский милиционер, — Леха кума замочил! Кому чего Леха должен, простите долги, братья, его самого латыш, кажись, мочит, то ли уже помочил, сидит в кумарне на пороге с шабером и слезу точит… А по внухре на такой случай приказ — всей зоне раскумация!

— Декумация? — с ужасом спросил излишне образованный Партугалска.

— Во! Декумация! Спасибо, напомнил! Это что, по сто на брата, как на фронте, или чего добавят?

— Добавят? — проверещал Партугалска, в ужасе подбирая ноги, он собирался спрыгнуть с верхней шурши, но раздумал. — Это — убавят! Это — каждому десятому голову рубить будут!

— Я — первый, — не теряя бодрости духа, провозгласил Гэбэ, — второй Мулында, третьего сами назначайте, — Гэбэ подложил кулаки под голову и стал с интересом смотреть на немую сцену в бараке.

— Я! Я третий! — взвыл Партугалска, и тут же получил увесистую зуботычину от соседа, хорошо известного Канады, любителя «чистить репу».

— Я, бля, третий, — деловито сказал Канада, — а ты, шестерка, четвертый, не то репу начищу. Десятым не будешь, не воняй, без тебя тискать некому. Но и третьим не будешь. Третьим я буду. — Партугалска сомлел, видимо от счастья, что он пусть и не третий, но все же четвертый, а не тот десятый, которого декумать сейчас будут. — Ну? Кто пятый? — грозно спросил Канада.

Все секунду молчали.

Вместо ответа послышался звук хлопнувшей двери: пахан Леонид Иванович пошел играть в считалочку со своим бараком. Из его седьмого барака сейчас как раз велся рабочий подкоп в особбарак ГАИ, безномерной. Всего в лагере бараков сейчас было семнадцать, Днепр собирался весной довести их число до тридцати, но требовались плотники, а откуда взять мусоров с высшим плотницким образованием? Лишь Гэбэ продолжал потирать друг о друга кулаки, — он разглядывал подвластное ему бакланье с таким аппетитом, что всем вспомнилась отсутствующая в нынешнем кодексе пятьсот четвертая статья.