Читать книгу "Искушение Модильяни - Ирина Волк"

Конечно, не все эти заботы лежали на плечах Натальи, но работы предстояло немало.

Они расстались, так ни о чем и не договорившись.

Глава 8

Москва. Арт-галерея.

Дом Соколова. Дом Натальи.

Наташа выключила компьютер, подошла к большому зеркалу в глубине кабинета. Лицо уставшее, побледневшее, волосы спутались, плечи опустились… Нет! Так не пойдет! Она встряхнула головой, расправила плечи, вытащила из сумочки косметичку, привычными и точными движениями сделала несколько взмахов кисточкой, провела по губам помадой, затем медленно расчесала волосы. Ну вот, совсем другое дело, можно на люди появляться.

Наталья быстро сменила удобные рабочие туфли на сапоги, накинула шубку и вышла из комнаты. Остановившись в центре выставочного зала, Наташа подумала, что сейчас лучше поехать в «Else-club»…

– Здравствуй, дорогая Наташа.

Она оглянулась и увидела хорошо знакомое лицо.

Всеволод Вениаминович Соколов, ее первый наставник в области российского искусствоведения добродушно смотрел не нее.

Надо же, как бывает! Она сама собиралась ему звонить, поговорить о Модильяни – и такая удачная встреча.

– Всеволод Вениаминович, я о вас как раз вспоминала, мне так нужно с вами посоветоваться, очень прошу, уделите мне немного времени!

– Хорошо, но только тебе придется меня добросить до дома.

– С радостью!!! – ответила Наташа, и они вышли из галереи.

На улице разыгралась пурга. В проводах противно завывал ветер, снежные вихри забирались под полы шубы, хлопья мокрого снега забивались под воротник, под ногами, скрытая предательским белым покрывалом, хлюпала вода. Тусклые уличные фонари давали света ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы обозначить их собственное существование. Уже в трех метрах от них царила кромешная тьма.

Сгибаясь от ветра, Наталья и ее учитель добежали до машины.

За недлинную, но долгую дорогу до Остоженки они успели переговорить о предстоящей выставке, обсудили современные тенденции выставочного дела, осудили низкую квалификацию нынешних галерейщиков, невзыскательность публики, дурной вкус коллекционеров…

Когда светские темы были исчерпаны, Наталья набрала в грудь побольше воздуха и решилась:

– Всеволод Вениаминович, как вы думаете, может быть у кого-нибудь собрание рисунков Модильяни?

Соколов удивленно посмотрел на нее:

– Тебе не хуже меня известно, что в России Модильяни практически никто не собирал. Все, что имеется, давно занесено в реестры.

– А если все-таки допустить… Например, те, о которых рассказывала Ахматова.

– Ты имеешь в виду легенду о пропавших пятнадцати рисунках?

Наталья на минуту задумалась, а потом, выпалила, почти зажмурясь:

– Я видела их…

В этот момент они поравнялись с домом Соколова. Она затормозила. Он продолжал сидеть. Молчал. Молчала и Наталья. Так прошло несколько томительных минут.

– Вот что, – очнулся Всеволод Вениаминович, – пойдем ко мне там и поговорим. Банкета не обещаю, но хороший чай найдется. Поговорим. Расскажешь об этих рисунках.

Она благодарно кивнула.

Они поднялись по стертым ступеням в старую, хорошо знакомую Наталье квартиру. Соколов отворил дверь, пропустил Наталью вперед, галантно помог снять шубку и проводил на кухню. И сразу же принялся ворожить над причудливым заварным чайничком мейсенского фарфора. Пока он священнодействовал, Наталья подробно рассказала о том, как к ней попали рисунки и как удалось установить их подлинность.

– Ты профессионал, и понимаешь, что это – находка века, – не отрываясь от дела, заметил Всеволод Вениаминович. – Почему ты скрыла это?

– Да, находка, но и пропажа тоже. И скрывать было нечего. Сразу же после того, как я установила их подлинность, они снова исчезли. И мне кажется, что обнаружить их можно, только выяснив, откуда они появились.

– Пожалуй, – коротко согласился Соколов.

Он, наконец, поставил чайник на старинный серебряный поднос, вынул хрупкие тонкостенные чашки и такую же сахарницу, водрузил их туда же. Подумал, присоединил к ним изящную вазочку из того же сервиза и высыпал в нее хорошо знакомое Наталье «лакомство» – сушки с маком.

– Готово, – сообщил он и скомандовал: – Бери поднос, идем в гостиную.

* * *

Медленно попивая действительно замечательный чай, Наталья внимательно слушала учителя:

– Я всегда был уверен, что уничтожение этих портретов – миф. Рассказы Ахматовой об их исчезновении не очень правдоподобны. Возможно ли листы рисовальной бумаги раскурить на цигарки? Вряд ли…

– Но где она могла их спрятать?

– В Царском Селе, конечно. Там, куда вернулась из Парижа. В доме мужа. Она уехала из него в конце 1916 года, а вернуться уже не смогла, началась февральская революция.

Ахматова вернулась из Парижа, где в течение всего лета изменяла мужу. Да еще и привезла с собой доказательства этой измены. Известные рисунки, считающиеся ее портретами, не оставляют сомнений в том, каковы были отношения модели и художника. Прежде всего потому, что Ахматова того времени была очень робкой и застенчивой девушкой. Вряд ли она решилась бы позировать малознакомому неблизкому человеку в наряде, состоящем лишь из египетских бус. И вполне естественно предположить, что эти рисунки-улики, которые никому нельзя показывать, но и нет душевных сил уничтожить, как это произошло с большинством ее стихотворений Парижского периода, Ахматова просто спрятала от Гумилева. Ведь как бы ни складывалась их личная жизнь, у них была семья, а потому она постаралась скрыть следы того, что было в Париже. И прежде всего – шокирующие ню.

– Но этого дома давно не существует!

– А кто сказал, что рисунки не забрали из него в 1917-м или 1921-м?

* * *

Он еще помнил, как гимназистом, влюбленным в загадочно-недоступную жену Николая Гумилева, в девятнадцатом пробился на концерт акмеистов и неистово аплодировал ей, Анне Ахматовой, читавшей свои стихи.

Но сегодня, в двадцать первом, он – уже отмеченный наградным «наганом» сотрудник ВЧК – стоял на пороге дома участника контрреволюционного заговора. Дома номер 63 по Малой улице Красного Села[10]. И никакие воспоминания о поэтическом бреде не марали его руки, не остужали его сердце и не горячили его голову.

– Ломай! – приказал он.

Двое помощников, тоже, конечно, в черных кожаных тужурках и кепках, начали отдирать прибитые к входной двери доски. Старое прогнившее дерево крошилось, проржавевшие гвозди противно скрипели, но поддавались.