Читать книгу "Свинцовая ломка - Максим Михайлов"

Мысли текли на удивление спокойно и ровно, алкогольный дурман рассеялся, как и не бывало, будто и не пил вовсе, сознание было на удивление спокойным и ясным. Легкий прохладный ветерок летящий с окрестных гор приятно остужал разгоряченное лицо, а тлеющая в пальцах сигарета дарила ощущение полного умиротворения. Словно и не в центре осажденной столицы непризнанной республики я находился, а сидел на подоконнике своей уютной квартиры-студии, практически в самом центре Москвы.

* * *

Мягкий импортный карандаш словно сам по себе ходил по бумаге, казалось можно сейчас полностью отключиться, даже закрыть глаза, и он самостоятельно, без моего участия нарисует все, что нужно. Может еще и лучше у него получится, чем у некоторых самозваных художников! «Но! Но!» — тут же одернул я себя отрекаясь от пусть шутливого, но все же самоуничижения. Так недалеко и до того, что можно взять и испортить портрет. Запросто! А если такое произойдет, то будет невыразимо, прямо до слез жалко. Жалко даже не испорченной бумаги и потраченного времени, не гонорара, который в таком случае наверняка не заплатят, бывали уже, знаете ли, прецеденты… Жаль будет того разочарования, что неизбежно мелькнет в ореховых глазах сидящей напротив девушки, в тех самых, что сейчас смотрят так мягко и мечтательно, будто видят перед собой не запруженный бестолково толкущимся у сувенирных палаток народом Арбат и пачкающего бумагу заштатного художника-неудачника, а как минимум самого великого Леонардо оживляющего загадочную улыбку Моны Лизы в своей мастерской. Да, именно, вот так волнующе, смотрят только на мастеров, на волшебников, которым доступно невозможное. Обмануть детски наивное восхищение сквозящее в этом взгляде просто нельзя. Потому каждое движение карандаша, каждый штрих точно выверен и волнителен, будто легкое прикосновение к отзывающемуся чувственным камертоном обнаженному женскому телу. Вот как завернул, даже самому понравилось! Закусив от старательности губу я принялся накладывать серию быстрых точных штрихов, что должны были передать легкую тень отбрасываемую длинными ресницами девушки.

Портрет на глазах оживал. Едва намеченные контуры лица проступали все яснее, наполнялись жизнью. Этот процесс всегда завораживал меня сам по себе. Чувствуешь себя кем-то сродни творцу, этаким демиургом, которому подвластны жизнь и смерть, могущим своей волей прорвать мертвую холодную белизну бумажного листа, заставив его расступиться, выпуская на поверхность равнодушного белого льда человеческое лицо. Живое, полное чувств и помыслов. Пусть оно лишь слепок с сидящей напротив натуры. Отпечаток, застывший в вечной статичности двухмерного бытия, но искра жизни в нем все равно есть. Я никому не рассказываю об этом, но искренне верю, что портреты, нарисованные хорошими художниками живут. Живут своей непонятной нам жизнью. Кто знает, быть может рука мастера открывает им двери в иные миры, иные вселенные, те, где время течет так медленно, что мы просто не замечаем его. Что если доли секунды в существовании портрета, это миллионы лет нашей Земли? Что если через несколько тысяч лет Мона Лиза прекратит улыбаться и склонит голову на грудь? Впрочем, даже если это так, вряд ли кто-нибудь будет в силах заметить такую перемену. Время, все проклятое время, уж больно по-разному течет оно в наших измерениях: привычном трехмерном — людей, и двухмерном — созданных ими портретов. Маленькие срезы застывшей жизни, истории одного человека… Песчинки по сравнению с силами окружающего мира. Но песчинки, способной многократно воссоздать себя вновь и вновь…

Чуть раскосые глаза опушенные темным пологом ресниц глянули на меня с белого листа, глянули с грустным всезнанием и мудрой печалью, вовсе не так как смотрела сидящая напротив девушка. Но мне почему-то показалось, что именно такой взгляд будет для нее правильным, настоящим, что ли… Соответствующим ее настоящему образу, тому внутреннему миру, что любой человек старательно прячет от окружающих, могучему и прекрасному. В ней определенно было что-то необузданное, дикое, первобытное… Так должны были выглядеть подруги былинных богатырей, женщины легендарной расы перволюдей, амазонки, наконец. Такой вид совершенно не вязался с шумящей вокруг толпой, со скучающим снобизмом москвичей, с тупой восторженностью провинциалов… Она вообще не вязалась с этой улицей, с этим городом, ее место было не здесь. Не в этой стране, не в этом времени…

Я еще раз взглянул на замершую передо мной девушку. Да, действительно, я не ошибся, в лице ощущалась ясная примесь азиатской крови, она проскальзывала и в миндалевидном разрезе глаз, и в необычной для европейца форме скул, и в чуть более темном, чем обычный загар цвете кожи. Но странным образом это ее ничуть не портило. Мне вообще то не слишком по душе азиатки, может это следствие скрытой от меня самого бессознательной ксенофобии, может каких-то предпочтений на генном уровне, не знаю, но очень редко можно встретить среди них действительно красивую на мой взгляд женщину. Поэтому, я всегда скептически относился к стонам некоторых классиков нашей литературы по волшебным луноликим красавицам Востока. Где они их только находили? Бывал я на Востоке, но и близко не испытывал их восторгов. Однако сейчас просто глаз не мог оторвать. Вот это был Восток! Не тот, что хрупкими нежными цветками выращивался в шахских гаремах, не тот, что извивался в прозрачных шелках перед арабскими султанами. Нет! От этой девушки пахло вольным степным разнотравьем, бьющим в лицо жарким ветром, почему-то очень легко было представить ее в древних скифских доспехах, на горячем, пляшущем от нетерпения под седоком жеребце, с луком и колчаном за спиной. И чтобы эти черные, цвета воронова крыла волосы, тяжелыми волнами спадающие на плечи, бурей развевались за спиной, а изящная головка в стальном шлеме была гордо вскинута вверх. Женщина-воин, чем-то напоминающая персонажи картин Бориса Валеджио. Нет, не место ей посреди замотанной, вечно куда-то спешащей, суетливой и бестолковой Москвы. Никак не место… Откуда же ты взялась здесь? Каким ветром тебя сюда занесло? Зачем?

— Послушайте, я, конечно, понимаю, что вы мастер, и сами знаете что и как надо делать. Но может быть вы уже начнете опять рисовать?

Скрипучий недовольный голос вывел меня из задумчивости. Я даже не заметил, что карандаш замер, так и не закончив очередной линии. Предатель! Тоже мне, а ведь совсем недавно порывался рисовать совершенно без моего участия! Черт, неудобно получилось. Увлекшись разглядыванием очаровательной незнакомки, я кажется всерьез оскорбил в лучших чувствах ее подругу, агрессивно выкрашенную в бело-розовый цвет особу, подчеркнуто столичного вида. Кротко глянув в сторону второй девушки я изобразил печальный вздох и как можно жалостливее попросил:

— Извините, не могли бы вы не сбивать меня с нужного настроя. Я же художник, а не робот-рисовальщик. Если делать портрет без души, без погружения во внутренний мир, он ничем не будет отличаться от плохой черно-белой фотографии.

Бело-розовая демонстративно фыркнула, с видом оскорбленной в лучших чувствах страдалицы за правду. Похоже моя реприза вот так вот даром не пройдет. Не тот тип женщины попался, привыкла что последнее слово всегда должно быть за ней. Из той серии дама которых только зацепи, потом не заткнешь. Наверняка с «достойным» ответом не задержится. За такими никогда не ржавеет…