Читать книгу "Мумия из Бютт-о-Кай - Клод Изнер"

— Тебя, мой блондинчик, не заарканит ни одна женщина. Ты увидишь мир, а потом состаришься и окажешься на небесах. Если бы ты знал, как там чудесно!

Покидая приют Монморийон, Жан-Батист Бренгар еще не был Бренголо. Ему было всего четырнадцать. Он был безусым коротко стриженным юнцом, со взглядом, полным любопытства, когда отправлялся в Шательро, где собирался поступить в ученики к столяру. Но после приюта с его казарменной дисциплиной учиться парню не хотелось.

— Ах! Это было чудесное время, Жано. В любом городке я легко находил работу. Летом ночевал на лугу или в лесу на берегу ручья. Голодать мне не приходилось: уж кусок хлеба с сыром у меня был всегда. А зимой я прятался в амбарах или зарывался в стог сена.

— Неужели у тебя никогда не было желания остепениться?

— Было! Только я не люблю об этом вспоминать. Ее звали Луиза, она была стегальщицей обуви. Темноволосая, пухленькая. Это она подарила мне этот ножик. Видишь, я даже вырезал на рукоятке сердечко.

Глаза Верберена увлажнились.

— Моя Монетт… мне ее никто не заменит… Она была такая нежная… Почему она меня покинула?

— Не переживай, Жано, как только подцеплю бабенку, я с тобой поделюсь! — пообещал Бренголо. — Знаешь что, приходи послезавтра, одиннадцатого. К пяти часам. Я приготовлю царский ужин!

— Сельдерей с пармезаном несъедобен, — заявил Виктор.

— Зато куриные окорочка по-римски — просто объеденье! — отозвалась Таша. — Причем после плотного ужина тебя почему-то не тянуло в сон, и мне ты тоже не давал заснуть, — заметила она, вытянувшись рядом на развороченной постели. — Настоящее поле битвы, правда, Кисточка? — спросила она у кошки, свернувшейся клубком на подушке на полу.

Они расправили простыни и снова легли, но прежде Виктор запер кошку на кухне. Он не знал, что она научилась, подпрыгивая, открывать дверные ручки, а это значило, что как только хозяева уснут, готова была пробраться в спальню.

Они пожелали друг другу спокойной ночи, но сон все не шел — каждого терзали свои проблемы.

Таша продолжала задаваться вопросом о том, когда наконец у них будет ребенок. И если с ребенком ничего не выйдет — расстанутся они или нет. Она гнала эти мысли, придумывая иллюстрации к «Эмалям и камеям» Теофиля Готье, заказанные ей одним швейцарцем, представляла, как оформила бы «Вариации на тему “Венецианского карнавала”»: под высокими сводами, на ступенях лестницы, танцуют под дождем из блесток Арлекин, Коломбина и Пьеро, на которых равнодушно смотрит случайный прохожий в рединготе и цилиндре. Видение растаяло и уступило место воспоминаниям о посещении салона Общества французских художников: «Мадам Дождь» — женщина в вуали, рядом с горгульей Собора Парижской Богоматери, «Литургия в церкви Капри», «Выпуск голубей на борту миноносца в Ла-Манше», или «Пастушка из Ролльбуаза». Вот что нравится публике. Так стоит ли удивляться, что ее картины не покупают? И все же ей грех жаловаться, разве сэр Реджинальд Лимингтон не приобрел ту, где изображена ярмарка, и в толпе бродят легендарные исторические личности? Он отправлял всех своих знакомых англичан, прибывавших в Париж, к ней в мастерскую на улицу Фонтен, и двое из них уже стали ее постоянными покупателями. А между тем многие коллеги Таша были в гораздо худшем положении.

Она переживала из-за того, что, много лет занимаясь живописью, так и не обрела известность. Остался ли у нее шанс добиться успеха? А вдруг Виктору все это надоест? Нет, конечно, ведь он ее любит! А она терпит его приступы ревности и безумные полицейские расследования. Конечно, так и будет и впредь. Ведь они созданы друг для друга.

«В следующем году мне исполнится тридцать. Это — рубеж. И почему мне не достался дар Камиля Писсарро?»

Она закрыла глаза, и перед ее внутренним взором встали нарядные руанские крыши, которые восхитили ее в галерее Дюран-Рюэля.[23]Щелкнула кухонная дверь — это Кисточка бесшумно прокралась в спальню, — и Таша наконец провалилась в сон.

Виктор пребывал на грани сна и бодрствования. Он тяжело переживал кончину Поля Верлена. Бедный Лелиан, разделявший с уличной девкой[24]убогое жилище на улице Декарта, скончался в январе. Ужасная судьба!

«А во мне, изнеженном комфортом, есть ли хоть искра священного огня, горевшего в душе поэта и озаряющего работы Таша? Талантливы ли мои фотографии? Или образ Таша на велосипеде достоин лишь семейного альбома?»

Виктор наконец решился воспользоваться аппаратом «Pocket Kodak», подаренным ему Таша 14 января на тридцатишестилетие. Он был горд и счастлив, что два его увеличенных фотоснимка были выставлены в помещении парижского фото-клуба, в галерее на Елисейских полях. И тем не менее его снедали сомнения. Портреты андалузского кузнеца и пастушки из Ларзака, те, что он отобрал для выставки из множества снимков, сделанных во время восхитительных летних каникул с Таша, вряд ли могли соперничать с «Лозерским извозчиком», «Современной Мадонной» и «Ястребами в гнезде». Виктор страстно желал научиться использовать все возможности фотоаппарата. Он уже закрыл глаза, и в тот момент, когда кошка укладывалась клубочком у него на животе, сон перенес его на парижский бульвар. Таша шла рядом, они разглядывали газовые фонари и прохожих, толпившихся у лотка уличного торговца. Черно-белый сон стал цветным, появился звук; ветер раскачивал замшелые ветви каштанов, словно дергал за ниточки огромных марионеток.

10 сентября

Первые восемь месяцев 1896 года были богаты природными катаклизмами. Более сорока гроз обрушилось тогда на столицу. 26 июля парижане пережили целых четыре грозы, а ливень с градом нанес значительный ущерб Ботаническому саду.

Но в тот четверг, 10 сентября, ничто не предвещало беды.

Бренголо проснулся, когда от голода подвело живот. Он зажег два фонаря, которые стащил ночью на стройке, и сварил на керосинке кофе. Представив себе сочное жаркое с картошкой, судорожно сглотнул слюну.

— Вот незадача: в брюхе пусто и мне нечем его набить. Ведь коли есть хоть корочка хлеба, ты вроде и не голоден.

Было еще слишком рано для благотворительных обедов, и он решил стянуть кувшинчик молока из тех, что молочник ставил возле дверей домов. Усталые ноги нещадно болели, но пришлось пройти довольно далеко, на площадь Италии. В своем квартале, среди развалюх с окнами, затянутыми промасленной бумагой, он вряд ли раздобыл бы себе еду. Потому, перекинув через плечо сумку, в которой лежала пустая бутылка, Бренголо доковылял до площади Италии и, не замеченный консьержем, потихоньку проскользнул в один из домов. Там он отлил молока из кувшина и направился в обратный путь.