Читать книгу "Вопрос Финклера - Говард Джейкобсон"

— С возрастом это пройдет, — сказал он, когда Треслав попросил объяснить ему такой разброс оценок.

В конечном счете оценка была повышена до полноценного «отлично». Так происходило во всех случаях, когда студенты просили разъяснений. А поскольку студенты всегда просили разъяснений, Треслав удивлялся, почему преподаватели сразу не ставили высший балл, тем самым экономя время. Что касается «комплекса Мими», то он не избавился от него и к сорока девяти годам, — видно, таков удел всех оперных любовников.

Случай Треслава усугублялся еще и «комплексом Офелии», характерным для поклонников живописи прерафаэлитов и поэзии Эдгара По. Преждевременная смерть красивой женщины — что может быть поэтичнее?

Всякий раз, когда Треславу случалось проходить мимо плакучей ивы или журчащего ручейка, а еще лучше — ивы над ручьем, хотя такое в Лондоне встречается нечасто, — ему виделась под водой Офелия в струящихся одеждах и слышался ее печальный напев. Много воды Офелии не требовалось — волшебная сила искусства гарантировала ей утопление при любой глубине водоема, — но Треслав не упускал случая пополнить гибельный ручей потоками собственных слез.

Казалось, что ему назначено богами (он не мог сказать «Богом», поскольку в Него не верил) обладать женщиной столь полно и безраздельно, оберегать ее столь надежно, что смерти будет не под силу отнять у него возлюбленную. Именно такое чувство он испытывал, занимаясь любовью (в ту пору, когда он еще этим занимался). Он не жалел себя и выкладывался без остатка, как будто надеясь тем самым обратить вспять любые злые силы, могущие покуситься на его женщину. Объятия Треслава гарантировали ей безопасность, и она наконец засыпала — измотанная, но спасенная.

Зато как тихо и крепко спали обожаемые им женщины! А Треслав, охраняя их сон, временами пугался, что они не проснутся.

Для него оставалось загадкой, почему все они от него уходили либо вынуждали его уйти от них. В этом было главное разочарование его жизни. Он мог бы стать новым Орфеем, который вызволяет любимую из царства смерти или, на худой конец, проводит остаток своих дней в горестных стенаниях после того, как она скончается у него на руках: «О моя любовь! Моя единственная любовь!» А кем он был вместо этого? Кем угодно, только не самим собой; универсальным двойником, не умеющим чувствовать, как чувствуют другие, и способным лишь одиноко вдыхать запах листвы у ворот закрытого на ночь парка да оплакивать чьи-то чужие утраты.

Вот еще одна вещь, из-за которой он завидовал Либору, — его невосполнимая утрата.

5

Он простоял у ворот парка около получаса, а затем размеренным шагом двинулся обратно, в сторону Вест-Энда, мимо ненавистного здания Би-би-си и Нэшевой церкви,[25]где он однажды влюбился в женщину, увидев, как она крестится и зажигает свечу. У нее большое горе, догадался он. Это chiaroscuro,[26]это сумерки души. Совсем как у него. Она безутешна. И он попробовал ее утешит!

— Все будет хорошо, — сказал он. — Я беру вас под защиту.

У нее были четко очерченные скулы и почти прозрачная кожа. Сквозь нее можно было видеть свет.

После двух недель интенсивных утешений она спросила его:

— Почему ты все время твердишь: «Все будет хорошо»? У меня и так все вроде бы неплохо.

Он покачал головой:

— Я видел, как ты зажигала свечу. Дай я тебя обниму.

— Мне нравятся свечи, — сказала она. — Они так красиво горят!

Он пропустил ее волосы между пальцами:

— Тебя привлекает их слабый трепещущий свет, их зыбкость и недолговечность. Я это понимаю.

— Я должна тебе кое в чем сознаться, — сказала она. — У меня легкая форма пиромании. Но я в тот раз не собиралась поджигать церковь, просто хотела посмотреть на пламя. Меня приятно возбуждает его вид.

Он рассмеялся и поцеловал ее.

— Успокойся, — сказал он. — Успокойся, любовь моя.

Пробудившись утром, он мигом осознал две вещи. Первая: что она от него ушла. Вторая: что по его простыням расползается пламя.

Он не продолжил движение по Риджент-стрит, а свернул налево, прошел под колоннадой церкви, скользнув плечом по чувственной округлости колонны, и очутился среди магазинчиков, тянувшихся рядами вдоль Райдинг-Хаус-стрит и Литл-Тичфилд-стрит, — Треслав не уставал удивляться тому, с какой непосредственностью в Лондоне чередуются разные виды культурной и коммерческой деятельности. Среди прочих здесь раньше находилась и лавка его отца — «Бернард Треслав: табачные изделия», — так что он хорошо знал этот район и мог с гордостью считать его своим. Для него тот навсегда остался связан с запахом сигар — отцовским запахом. Между тем витрины с недорогими ювелирными побрякушками, аляповатыми дамскими сумочками и кашемировыми шалями настроили его на романтический лад. Он дважды повернул направо, таким образом снова выйдя к Риджент-стрит, благо причин спешить домой не было, и остановился у витрины «Ж. П. Гивье и К°», старейшей в Англии компании по продаже и реставрации скрипок. Отец Джулиана играл на скрипке, и он же не позволил сыну освоить этот инструмент.

— От скрипки одни расстройства, — заявил он. — Забудь это всё.

— Что «всё»? — не понял Джулиан.

Бернард Треслав, лысый и прямой как палка, дохнул сигарным дымом в лицо отпрыску и ласково похлопал его по макушке.

— Забудь музыку, — пояснил он.

— Виолончель тоже нельзя?

В магазине Гивье продавались и превосходные виолончели.

— Виолончель вгонит тебя в тоску смертную еще быстрее скрипки. Лучше играй в футбол.

Но Джулиан вместо футбола пристрастился к романтической литературе и операм девятнадцатого века. Отец не одобрял и это его увлечение, хотя все книги и пластинки, которые так нравились Треславу-младшему, были им обнаружены в его же, отцовской, коллекции.

Выдав серию нравоучительных сентенций, Бернард Треслав обычно запирался в своей комнате и там играл на скрипке — под сурдинку, чтобы не подавать дурной пример семейству. Одному ли Джулиану казалось, что его отец горько плачет, водя смычком по струнам?

Вследствие такого воспитания Джулиан Треслав не освоил ни одного музыкального инструмента, о чем жалел всякий раз, проходя мимо витрины «Ж. П. Гивье и К°». Разумеется, после смерти отца он мог бы преспокойно брать уроки музыки, стоило только захотеть. Чем не пример тот же Либор, который научился играть на фортепиано, когда ему перевалило далеко за восемьдесят?

Но у Либора было для кого играть, пусть даже она покинула этот мир. Тогда как у Треслава…

Это произошло в ту самую минуту, когда он стоял у витрины, глядя на скрипки и предаваясь печальным воспоминаниям. Чьи-то пальцы вдруг впились ему в загривок — так злонамеренный бродяга хватает неосторожно вылезшего на крылечко породистого кота, чтобы потом сбыть его в притоне за бутыль дрянного пойла. Треслав вздрогнул от неожиданности и нагнул голову в попытке освободиться. Примерно так же на его месте поступил бы и пойманный кот, но только в первую ошеломительную минуту, а далее кот начал бы царапаться, кусаться и всеми прочими доступными ему средствами бороться за свою свободу. Треслав бороться не стал. Он знал этих «людей с улицы» — нищих, бездомных, отчаявшихся — и легко мог представить себя на их месте. Улица таила угрозу — и Треслав чувствовал ее, как никто другой.